Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Как так не туды? — переспросил поднятый на смех Чмель. — Я не такой темный, как вы обо мне понимаете. Сознательность сознательностью, а про планиду тоже забывать не след. Все сосредоточивается, как оно намечено судьбой, — продолжал глубокомысленно Чмель. — Вот послушайте. Пригнали нам некрутов. Случилось это на действительной. Был среди них один хлипенький, вроде вот вашего товарища, — указал он на Иткинса. — Известно, любит казенная порция помучить новеньких. Взяли «старички» того некрута, завязали глаза, растянули на деревянной кобыле. Один спросил: «Будем его резать?», а другой тут же тихонько провел по горлу селедкой. Что же вы думаете, ребяты? Начали стаскивать того некрута с кобылы, а у него, горемычного, с перепугу, значит душа и выпорхнула.

Кашкин, развязав свой тощий вещевой мешок, достал с его дна запыленную фронтовую краюху. Разделил ее на две равные части. Извлек из кармана штанов крохотный мешочек, бережно захватил из него щепотку соли, посыпал ею черствый хлеб. Взял обе порции в руки и спрятал их за спину. Торжественным голосом спросил:

— Какая твоя, Селиверст?

— Пусть будет правая! — не менее торжественно ответил Чмель и принял свой кусок из правой руки земляка. Посмотрев сосредоточенным взглядом на хлеб, произнес серьезно, поглядывая на товарища: — Со страхом божиим и верою приступите.

Коммунары из уважения отвернулись. Дындик, порывшись в изголовье своего места, извлек оттуда кусок розового сала, протянул его новичкам.

— Кушайте со страхом божиим, — улыбнулся моряк.

Следуя его примеру, Иткинс достал из своего ранца несколько яиц. Булат добавил к этому яблок. Фронтовики не отказались от угощения. Молчаливым взглядом благодарили молодежь. Чмель, посматривая с умилением на сало, извлек из кармана кривой садовничий нож.

Насытившись, куряне встали. Бережно замели с нар крошки на ладонь и тут же отправили их в рот.

— Хлеб — он святыня, — сказал при этом бородач, словно ожидая укоров в жадности. — А за вашу ласку низко кланяемся. Приезжайте до нас в Свистуновку, ублаготворю вас цветами. Я на них любитель. Водятся у меня и тюльпаны, и лилия разная, и георгины, и анютины глазки.

— Я этим не занимаюсь, — добавил Кашкин, — а китайского гусака зарежу. У меня их цельный загон, интересуюсь этим занятием. А кто тут у вас за старшего? — спросил он, обводя взглядом спутников.

— Я! — ответил Твердохлеб.

— Покорнейше будем просить, — продолжал Кашкин, — нельзя ли нам с другом маленечко вздремнуть?

— Будь ласка, лягайте, — ответил арсеналец, бросив на нары, где сидели новички, свою старенькую шинель.

Чмель, согнувшись, схватил правый сапог обеими руками, стянул его с ноги.

Мария Коваль, не спускавшая с него глаз, невольно вскрикнула:

— Вот это да!

— А што? — изумился Чмель.

— Не совестно тебе, папаша, за свои портянки? Глядите, ребята.

— Я через тех казаков уже с месяц как не разувался, — смутился Чмель. — Не смейтесь, онучи служат мне второй год. — И, распространяя по теплушке невыносимый запах, он потряс своими обертками.

Мария открыла ранец. Вынула из него длинное холщовое полотенце, растянула его в руках. Скомандовала Дындику:

— Петя, режь пополам.

— Что ты, девка? — схватился с места Чмель. — Такое добро переводить. Этакие рушники, да еще с петухами, на образах только и держать. — Бородач искоса поглядывал на Марию, опасаясь, что вот-вот она ему припомнит «финарь».

— Режь! — настаивала Коваль.

Дындик, глядя восхищенно на Марию, с готовностью переполовинил ножом белоснежный утиральник, а потом каждую половину разрезал на две части.

— Вот вам, носите. — Мария протянула новичкам свежие портянки. — Только условие: на первой же остановке вымойте ноги. В водокачках воды много!

Чмель, зажав ценный дар под мышкой, все еще разутый, из-под густых бровей глянул на Коваль.

— Это уж, товарищ женщина, обязательно ноги придется всполоснуть. Пожили и мы, кума, да набрались ума. А касаемо моих грязных онучей, извиняйте. Что захватил из дому, то и таскаю. Казна нынче, известно тебе, бедная. На всех нас не настачит. На Льговщине, в нашей Свистуновке значит, даже песенка такая была. — Бородач, словно исполняя акафист, молитвенно затянул:

У богатого на стенах карти-и-и-ны-ы-ы,
А у бедного под носом паути-и-и-ны-ы-ы…

Дындик, не дав дезертиру закончить, продолжал на тот же церковный напев:

Богатый жрет похлебку с говяди-и-ной,
А бедный гложет мосол краден-н-ный…

— Ты что, морячок, бывал в нашей Свистуновке? — удивленно спросил Чмель и тут же запел:

Мужик богатый гребет деньги лопато-ой,
А мужик худой ест хлеб с лебедо-ой.

— Нет, не бывал, папаша. Но эта молитва знакома всем, не одному тебе — курскому соловью. И у нас в Коленцах, на Тетереве, распевали ее бедняки.

6