Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Как вам будет угодно, валяйте, валяйте, пускай этот юнец идет к нам. Уживется с братвой — ладно. А нет — дело его. Одно вам скажу, комиссар, я в няньки ни к кому не нанимался…

— Этот товарищ в няньках не нуждается. И у него с десяти лет мозоли на руках…

— Я и говорю — как вам будет угодно. — Казалось, что и Каракута начал сдавать. Но это только казалось. Он вновь встал, выпятил грудь, поправил решительным движением кавказский поясок. — А этого Ромашку, — продолжал он гневно, — Ромашку или Подснежника, будь он сто раз левый эсер, я не приму. Сегодня он мой помощник, а завтра по вашей команде он же мне даст коленкой под зад. Понимаю… А я своим горбом, своим потом и кровью создал свой Чертов… или как там его — второй дивизион… И вот что, не жги ты меня, комиссар, своими глазищами, не страшусь… Я как-никак знаменитый старобельский живописец. Даже в Юзовку переманивали меня писать вывески, да…

И вмиг… Заговорщицки шептавшийся с рябым каракутовцем боевой моряк из глухих Коленцев, что на тихой реке Тетерев, лукаво усмехнувшись, пронзительно изрек:

— Хватит кочевряжиться, хватит тебе, Мукар-р-р-ррон!

После этой кинжальной реплики разгоряченный темпераментным диспутом кавалерист мгновенно смяк, сник и тут же вовсе съежился. Как ветром сдуло весь его вздорный апломб, всю его неуемную амбицию.

Не ощущая пяткой земли, герой античного мира Ахилл становился абсолютно уязвимым. Так и крайне занозистый партизан от одного лишь сакраментального слова превратился в жалкий отрепок мочалки. Сейчас это уже не был задиристый и крайне голосистый петух, а велосипедная камера, напоровшаяся на стальной шип. И этот внезапный прокол, с подсказа рябого, содеял краткий монолог Дындика.

Еще до призыва в армию старобельский умелец как-то выполнял заказ первого негоцианта города. Малевал шикарную горизонтальную вывеску: «Бакалея третьей гильдии купца А. А. Ердыкина». Две вертикальные — по обе стороны главного входа в лавку. На одной значилось: «Всивозможные колониальные товары». На другой: «Всех сортов мука, мукароны, мукаронные изделия».

Грамматика отнюдь не мучила живописца. Ни когда он старательно выводил сверкающее бронзой «изделия», ни после… Его, вернувшегося с ранением из царских окопов, в 1916 году судили за попытку в суматохе осенней ярмарки (на Маковея) выкрасть наган у подвыпившего станового. И предъявили к подписи не очень-то пухлую папку — «ДЕЛО». А «изделия» яснее ясного, народились от слова «ДЕЛО». И не было никакого сомнения в том, что раз продукт изготовляется из муки, то имя ему не  м а к а р о н ы, как невежественно доказывал заказчик — третьей гильдии купец Ердыкин, а  м у к а р о н ы…

Вот тогда-то дотошные земляки враз и вкатили неистовому Каракуте ту убийственную липучку. И его та липучка, то страшное слово «мукарон» бесило не менее, чем быка на корриде красный лоскут… Бесило и вмиг превращало из голосистого петуха в жалкий отрепок мочалки…

— Ну и ладно… — поднялся со своего места Боровой и протянул Каракуте вчетверо сложенный листок бумаги, — вот вам приказ. Вам с дивизионом следует перейти в деревню Тартак. Там мы вам предъявим счет и за порубленных белореченцами командира и комиссара второй бригады, и за казачьи разъезды, прорвавшиеся к нам в тыл… А не выполните приказ, мы вас объявим вне закона. Достанем вас из-под земли…

В Тартаке, где стояли тылы и все обозы дивизии, отведенные в резерв, отдыхали три полка 1-й бригады. Туда же, выполняя приказ, пришел и 2-й дивизион Каракуты.

Дымились на улицах кухни. С котелками, кувшинами, горшками выстроились возле них шумные очереди.

— Ишь придумали — коммунией народ кормить.

— То каптеры обратно золотники выкладают.

— Побаловались по мужикам, довольно. Спробуй казенного кондеру.

— За сметаной соскучился? Погодь, сметанник, пойдем на позиции.

— Хлебал с бабьей руки, похлебай теперича с солдатского копыта.

— Ишь как беженцев кормят, — раздался голос из рядов 2-го дивизиона. — Таковский харч и таракана сморит!

Тут же рядом, под забором, на траве, сидели группами красноармейцы стрелковых полков. Проводились очередные политзанятия.

Здесь, в Тартаке, Каракуту и сняли с командования, а его людей собрали на митинг. Каракутовцы, чувствуя себя бессильными против пехотного батальона, который их окружил, клокотали. Негодование нарастало. Из рядов 2-го дивизиона то и дело доносились угрожающие выкрики.

Боровой, встав на табурет, начал:

— Товарищи, красноармейцы…

На один миг замер глухой гул. Толстый низенький боец в офицерском, трещавшем по швам френче подошел к импровизированной трибуне, повернулся к ней спиной и, заложив два пальца в рот, три раза подряд пронзительно свистнул.

— Смотрите, товарищи, — горько усмехнулся комиссар дивизии, — вот она, разнузданная мелкобуржуазная анархия! И это на третьем году революции. Вот вам воспитание батьки Каракуты.