Концепция феноменологии Макса Шелера. Шелер vs Гуссерль

«Желание обосновать или отвергнуть идеи на основании фактов – это бессмыслица: ex pumice aquam, как цитировал Кант[74]. История не может, стало быть, сказать ничего серьезного ни против возможности абсолютной значимости вообще, ни против возможности абсолютной, т. е. научной, метафизики и иной философии в частности. Даже утверждение, что до сих пор не было научной философии, она не в силах как история сколько-нибудь обосновать: она может это обосновать лишь из других познавательных источников; а эти последние, совершенно очевидно, уже философские источники. Ибо ясно, что и философская критика, поскольку она в действительности должна претендовать на значимость, есть философия и в своем смысле заключает уже в себе идеальную возможность систематической философии как точной науки. (…) Безусловное утверждение химеричности всякой научной философии на том основании, что мнимые попытки тысячелетий сделали вероятной внутреннюю невозможность такой философии, не только потому превратно, что умозаключение от двух тысячелетий высшей культуры к бесконечному будущему было бы плохой индукцией, но превратно, как абсолютная бессмыслица, как 2x2=5. И это в силу вышеуказанного основания: философская критика находит перед собой нечто, что надо отвергнуть с объективной значимостью; тогда есть место и для объективно-значимого обоснования»[75]. (Курсив мой – А.М.).

В работе «О сущности философии и о моральном условии философского познания» Шелер «вступается» за В. Дильтея[76], защищая одновременно и собственную позицию. Гуссерль требует от философии не только «строгости» (с чем Шелер согласен), но и «научности» и даже «научной точности», поэтому Гуссерль – констатирует Шелер – вынужден объединять под именем науки разнородные виды познания: философию как очевидное сущностное познание, дедуктивные науки об «идеальных предметах» (логику, учение о множествах и чистую математику) и всю индуктивную опытную науку. Но для «очевидного сущностного познания», возражает Шелер, у нас уже есть старое почтенное имя «философия», так что не понятно, «… почему мы должны употреблять одно название в двух разных применениях без всякой на то нужды».

Пытаясь разгадать мотивы Гуссерля, Шелер рассуждает: «Страх перед тем, что философию, если её не подвести под более общее понятие «науки», надо будет подводить под какое-то другое более общее понятие – будь то искусства или чего-то ещё – совершенно нелеп, ибо ведь не все вещи надо обязательно «субсумировать»[77] – некоторые вещи как автономные области деятельности и предметные сферы имеют право такую субсумацию и отклонить. И среди них в первую очередь философия. Она и впрямь есть не что иное, как именно философия. У неё есть собственная идея «строгости», а именно философской строгости, и она не нуждается в том, чтобы ориентироваться на особую строгость науки (именуемую в процедурах измерения и вычисления «точностью») как некий мысленно представляемый ею идеал»[78].

Но если предположить, что Гуссерль, называя философию «строгой наукой», хотел вернуть её древнее значение, близкое к платоновскому как подлинному знанию, продолжает Шелер, тогда он не учёл тот культурно-исторический факт, что «в течение столетий практическое словоупотребление не просто изменилось, а под воздействием глубочайших культурно-исторических причин перевернулось. Совокупность того, что, за исключением формальных наук, Платон относил к сфере , уже несколько веков почти все нации называют «наукой» и «науками»»[79]. Шелер не видит оснований, чтобы пытаться ещё раз «перевернуть это словоупотребление и снова ввести древнегреческое» – ведь тогда философия была бы не «одной» из наук, но по сути единственной подлинной наукой, а всем индуктивным опытным наукам следовало бы отказать в праве называться «науками», чего наверняка и сам Гуссерль не хотел бы[80].