Концептуальное мышление в разрешении сложных и запутанных проблем

Понятно, что здесь говорится не о калеках, не об идиотах и прокаженных. Здесь вопрос о природе счастья, гимн живому, незамутненному восприятию жизни. Не так ли? Что с нами делает И. Бунин? Согласитесь, стихотворной речью, изящной линией слов создается речь другая, внутренняя, в которой только и возникает подлинный смысл речи первой. А может быть, и не один. Поэтика – высшая форма мастерства, в которой речью высокой, искусственной преодолевается речь обыденная.

Стою перед иконой «Житие святых»…. Иконопись, и в особенности в форме «жития», есть способ преодоления трудностей речевого мышления высоких сюжетов. Обратим внимание на форму мыслительной деятельности, которая возникает у стоящего перед иконой. Какова она? Что общего в этих примерах? В смысле деятельностной точки зрения здесь совершается работа по созданию скрытого, подразумеваемого или, как говорят, имплицитного пространства смыслов.

Работу прямо противоположного направления совершает концептуальное мышление. Оно переводит имплицитные формы мыслительной деятельности в эксплицитные – в открытые и явно выраженные. И в этой работе особенным образом используется сила естественного языка.

Об осторожности обращения с богатством языка

Слово «осторожный» я употребляю здесь для обозначения непростых ролей выразительного богатства языка в концептуальном мышлении. Это, с одной стороны, роль могучего помощника, роль ресурса, из которого мышление черпает возможности для кристаллизации смыслов, а с другой стороны – роль могучего вредителя, роль, подобная той, которую раз и навсегда по отношению к полякам сыграл русский крестьянин Иван Сусанин.

Чтобы разобраться с этим основанием концептуального мышления, рассмотрим его в двух режимах: в режиме восприятия речи в акте мышления и в режиме выражения смыслов.

Мышление в режиме восприятия речи.

Согласитесь, воспринимая речь другого, большинство из нас нуждается в том, чтобы не только слушать, но и видеть говорящего. Будто помимо слов мы хотим опереться еще на что-то, чтобы понять обращение к нам. Это «что-то» содержится в жестах, взгляде, мимике, интонациях, наверное, в энергии, с которой произносятся слова. И чем скуднее словарь говорящего, тем сильнее наша нужда в этом «чем-то», что в дополнение к словам передает мысль и ее смысл. Речь, таким образом, лишь отчасти произносится словами.

«Уж полночь близится, а Германа все нет…» Представьте, что в этой фразе я делаю сильный акцент на слове «Герман». Тем самым я передаю вам примерно такой смысл: уже поздно, все собрались, один только Герман опаздывает, хотя именно его ожидают больше других, и досада на него нарастает. Теперь я произнесу ту же фразу с сильным акцентом на два последних слова «…все нет!». И смысл меняется. В таком произношении оказывается, что кто-то давно ожидает Германа, но его по-прежнему нет, это очень сильно беспокоит ожидающего, хотя не ясно – беспокойство ли это за Германа или, скорее, за самого себя, ожидающего. Так что же здесь слова? И что надо услышать, чтобы понять речь? Получается, что при известном значении каждого слова и возможного поля смыслов, который может быть внесен в наше рассмотрение этими словами, на самом деле каким-то особенным приемом, акцентом мы указываем на вполне конкретный смысл, который передается и который должен быть «схвачен» слушателем. Согласитесь, здесь и в подобных случаях из возможного поля смыслов нами выбирается необходимое, а остальное отбрасывается как не имеющее сейчас значение. Не заметив акцента, может быть, жеста или иного указания на направление нашего выбора, мы рискуем понять речь искаженно или не понять ее вовсе.