Концерт для баяна с барабаном

Я запрокинула лицо к потолку. Слёзы закатились в меня обратно, и… мне захотелось отлупить самоё себя. Поставить на горох. Высечь розгами. Всё-таки, зависть — отвратительное чувство… Ладно ещё завидовать Малышу… Но Надьке! Из-за её сопливого, ушастого, как Чебурашка, братца!

А собака… моя собака…

— Понимаешь… — папа смущённо теребил кончик своего большого носа, — насчёт боксёра…

По потолку бежала тонкая, еле видная трещина. Она тянулась из самого дальнего угла, петляла, огибала люстру и…

— Да ладно, — пихнул меня в бок папа. — Сдалась тебе собака! У тебя вот-вот братик будет. Или сестричка. Ничем же не хуже…

Ха!

Ха!!

Ха!!!

Она мне не понравилась сразу. Абсолютно. Ужасно.

Скрюченный, сморщенный, красный от злости гном. Руки и ноги — связки сосисок. Свалявшийся пух на голове. Щёлки вместо глаз и приплюснутый, размазанный по щекам нос.

— Фу! — сказала я.

— Осторожно! — испугалась мама.

Потому что я нечаянно ткнула гнома пальцем в живот.

Живот оказался мягкий и тёплый.

Мама сказала:

— Подай пелёнку.

А я сделала гному зверское лицо: глаза к переносице, язык к подбородку, уши врастопырку. Гном блуждал по мне бессмысленным взглядом, сучил руками, царапал себе щёки и нос.

И мама дала мне её подержать. А сама подставляла снизу руки, боялась, что уроню. Только чего её ронять? Она ж ничего не весит. Весу в ней — как у щенка сенбернара. И ещё она обслюнявила мне руку. Фу.

И я засунула ей палец в рот. А она его укусила — не больно, у неё даже зубов не было. Ни одного!

А потом уцепилась за мой мизинец своим обезьяньим кулаком. Сильно так. Хотя пальцы-то у неё были — как спички.

А потом она зевнула, скривив на левый бок лицо. И мне захотелось посмотреть, что у неё там, внутри. Там было тепло и розово и пахло сладким молоком.

А потом пришла Ленка. За Ленкой — Надька. После Надьки — Вероника из седьмого «Б». Потом — Смирнова с Петровой и Ивановой. И ещё Оля Шварценгольд. Ну и пошло-поехало…

Только мама больше двух за раз не пускала. И заставляла всех снимать в прихожей ботинки. И загоняла в ванную — смывать с рук чернила и микробов.

И они топтались вокруг неё и причитали: ах, глазки! ах, пятки! ах, то да сё! А Надька сказала, что моя сестра гораздо лучше, чем её Чебурашка. Потому что у неё нет соплей и вполне нормальные уши.

Они мне ужасно завидовали.

Как будто завести сестру — всё равно что получить медаль. Или даже орден. И тебе теперь почёт и уважение. Как герою труда. Или кинозвезде. Или лучшей ученице в классе.

Елену Павловну мы встретили в парке.

— Гуляете?

Мы с мамой кивнули.

Елена Павловна задумалась — о чём бы ещё спросить. Ничего не придумала и ткнула пальцем в сторону коляски:

— Братик?

— Сестра! — возразила я.

Елена Павловна сделала медовое лицо и задала свой дурацкий вопрос. Я заметила: взрослые, когда им нечего сказать, спрашивают об одном и том же.

— Ну и как тебе сестрёнка? Нравится?

Медовый вид Елены Павловны стал ещё медовее.

А у меня внутри всё обожгло и разгорелось пожаром. Даже в носу засвербило. И закололо в ухе. И зачесалось где-то в спине и левая пятка. Ну как же можно вот так вот взять и ей объяснить… ну… про это про всё. Про свалявшийся пух и беззубый рот, про Чебурашку и боксёра, про мокрые пелёнки и дядю Колю, и про колли, и про Малыша, и про молочную кухню, и что у неё по ночам болит живот, зато нет соплей и вполне нормальные уши… Да и надо ли? И разве она поймёт?

Елена Павловна стояла, выбивала туфлей дробь, как указкой. И надо было что-то говорить. И я сказала… И лицо у Елены Павловны из сладкого сделалось кислым, и она попрощалась очень быстро, и пожелала нам всего хорошего.

А мой ответ потом стал семейным анекдотом. И папа хлопал себя по коленкам:

— Ха-ха-ха… Лучше, чем… ха-ха-ха!!!

Не понимаю, что здесь смешного.

Я на самом деле так считаю. Я так про неё Елене Павловне и сказала:

— Сестра как сестра… ну… в общем … лучше, конечно, чем собака.

А потом у меня был день рождения. Восемь лет. И мама с папой подарили мне книгу. Хорошую. Толстую и с картинками. Только жалко — не с цветными.

Я — раскрыла её наугад, на восемьдесят седьмой странице.

«…Тут Боссе кинулся в прихожую и минуту спустя влетел в комнату Малыша, держа на руках — о, наверное, — Малышу это всё только снится! — маленькую короткошёрстную таксу.

— Это моя живая собака? — прошептал Малыш.

Слёзы застилали ему глаза, когда он протянул руки к Бимбо. Казалось, Малыш боится, что щенок вдруг превратится в дым и исчезнет.

Но Бимбо не исчез. Малыш держал Бимбо на руках, а тот лизал ему щёки, громко тявкал и обнюхивал уши. Бимбо был совершенно живой.

— Ну теперь ты счастлив, Малыш? — спросил папа.

Малыш только вздохнул…»

И я вздохнула.

И закрыла хорошую толстую книгу.

И долго смотрела на потолок. Там бежала тонкая, еле видная трещина. Она тянулась из самого дальнего угла, петляла, огибала люстру…

Где-то сейчас Потёмкин? Как там его кошка Луиза?

Позвоню ему завтра. Скажу:

— Знаешь, Потёмкин… у меня была мечта…

Только он ведь тёмный, не поймёт.

Папин скелет