Концерт для Крысолова

— Фюрер просто РЕВЕТ, — с удовольствием сообщил эсэсовец и открыл двойные двери в кабинет Розенберга, и уже громко, четко и безлико отрапортовал:

— Герр рейхсюгендфюрер, фюрер на проводе.

Эти слова — «фюрер на проводе» — давали право и этой вошке ворваться в любой кабинет и прервать любое совещание любой важности.

Ширах тут же вышел. Адъютанты встали, как вставали в присутствии любого рейхсляйтера.

Неясно было, почему Розенберг не поставил прямой телефон к себе в кабинет — может, имперский философ не желал, чтоб его отрывали от гениальных раздумий — но тогда свидетелями разговора оказались бы не вшивые мальчики на побегушках, которых за лишнее словечко убирали щелчком — а другие рейхсляйтеры, и неизвестно, что лучше.

Как ни грустно было Бобби это признать, но процесс, обещанный секретарем, начался сразу после того, как Ширах прижал трубку к щеке и тихо сказал:

— Ширах, мой фюрер.

Через несколько секунд он побледнел и заморгал. Эсэсовец из-под ладони подмигнул Бобби — я тебе говорил?..

Шираху никогда не хватало важного для рейхсляйтера качества — большая часть остальных была, во-первых, старше, а во-вторых, проще, и потому умела хранить хотя бы видимое самообладание в неприятных обстоятельствах (Роберт Лей, к примеру, щурился и кривил ухмылку, если фюрер устраивал ему разнос, Гесс, и без того каменный, моментально воплощал на роже равнодушную к нам эпоху раннего палеолита, Розенберг чуть бледнел, но твердо смыкал тонкие губы — и это были самые интеллигентные экземпляры)… Шираху же никогда не удавалось толком скрыть мягкость, нежность, ранимость своей натуры. Он умел огрызаться, если дело не зашло слишком далеко и не очень его задело, но… на фюрера не ему было огрызаться даже и в шутку — а уж сейчас…

Он слушал, его губы приоткрывались, словно он хотел вставить хоть слово, но никак не получалось. Потом его плечи начали то и дело вздрагивать. Бобби, с тревогой наблюдавшему за ним, вдруг пришло в голову, что гаденыш эсэсовец все же не прав — это было похоже не на секс, даже и насильственный, а на порку. Каждое слово фюрера, должно быть, обжигало, как тяжкий удар кнута… Бобби, конечно, не знал о скорбном опыте близкого общения своего шефа с эсэсовцем Вагнером — Ширах никогда, никому, даже своему родному Отто, не рассказал об этом…