Концерт для Крысолова

Бальдур издал сдавленное пыхтенье, когда Отто вошел в него — без смазки и в такой дурацкой позе ему было тяжело, очень тяжело. Стоять, держась за дерево вытянутыми руками, было неудобно, непривычно, и Бальдур сунулся вперед и окончательно обнялся со стволом, прижался щекой к твердой коре, тихонько охая, хотя хотелось ему, честно говоря, завыть от обиды. Отто ведь не церемонился с ним — он сам удивился, как возбудила его, прямо-таки вздернула, нелепая, некрасивая, беззащитная поза, в которую он поставил своего любимого; в таком виде на Бальдура было невозможно смотреть — он выглядел жалким, а смешно оттопырившаяся задница так и просила всадить покрепче, чем Отто и занялся. Бальдур кусал губы — орать он из гордости не хотел, даже когда стало больно, а боли от этого он ведь давно уже не испытывал, если не вспоминать о всяких приключениях. Но ведь это был Отто, Отто, не Яльмар из СС, не Рихард Вагнер! Отто только раз в жизни намеренно сделал ему больно — хотел наказать за случайную связь. И это было понятно, Бальдур не сопротивлялся нисколько, хотя сама идея, что его наказывают таким способом, была ему отвратительна, а задница потом два дня болела.

Но сейчас-то — за что он мне делает больно, можно узнать?..

— Отто, — пробормотал он, — зачем же так?..

— Тебе… плохо?..

— Да!

— Потерпи немножко…

Просьба прозвучала странно в контрасте с безжалостным размашистым движеньем, от которого Бальдур, крякнув, даже стукнулся головой о ствол.

Выхода не было, и, зажмурясь от униженья (никогда он такого не делал!) Бальдур отодрал от ствола руку и сунул ее себе под живот. Вовремя — его член, фигурально выражаясь, уже переставал понимать, что такое происходит и почему нет удовольствия…

…Отто отдернулся, и в тот же момент Бальдур, плаксиво взвыв, рухнул на колени, поливая семенем ствол злосчастной березки и больно стукнувшись коленкой о ее толстый корень.

Отто смотрел на него странными глазами. Он так привык любоваться на Бальдура — в последние годы и впрямь было на что полюбоваться. Так привык наблюдать за тем, какой мягкой, ослепительно-соблазнительной жизнью живет в постели это тело, лениво-грациозной, сладко-расслабленной… только в постели, да, ибо обычно Бальдур двигался резковато. А сейчас — ни намека на это постельное совершенство, наоборот. Сидит красавец под березкой в дурацкой позе, со спущенными штанами, забрызганными семенем, в руке пучок жухлой травы, вырванной в какой-то особенно сложный момент, на лице — выражение полнейшего недоуменья, а губы кривятся брезгливо, и бровки домиком стоят, словно обидел кто до смерти.

На глазах у Отто — он сам не знал, почему — показались слезы. Он рванулся к Бальдуру, как с цепи спущенный кобель на улицу, разве что без лая… свалился рядом и обнял крепко-крепко, насколько мог, единственной рукой. Ткнулся носом в колючую морду.

Посидели так с минутку. Ожили. Бальдур отпихнул парня в траву, принялся портки застегивать, даже от семени не обтеревшись. Улыбается еще…

Отто подумал — слава тебе Господи, улыбается он, как раньше, только вот улыбка не неуверенная. Ухмылка какая-то вредноватая, редко-редко у него в последние годы такая.

— Что, Бальдур, скажешь? Ведь понравилось.

— Да меня жизнь моя так не ебла, как ты.

— Твоя жизнь тебе только хуй сосала. А я-то трахал.

— Это не трах. Это массаж простаты в исполнении врача-гестаповца посредством ржавого шомпола, используемый для допроса третьей степени.

— Фу ты ну ты! Другой раз вот запросишь моего ржавого шомпола…

— Если у нас с тобой будет какой-то другой раз.

Франц Рам явился, только когда стемнело. На плечах у него был армейский рюкзак, и он то и дело нервно ухмылялся. Где-то он уже переоделся в штатское — мятые коричневые брюки и охотничью куртку.

— Все, — сказал он, — можете быть спокойны насчет Дитрихова поручения. Выполнять не придется. Из Вены по радио только и слышно: австрийцы, снимайте немецкую форму! Временное правительство там теперь. Фольксштурм на сторону союзников перебежал, флаги белые из окон народ выкидывает… А в Инсбрук американцы входят…

— Вот как, — сказал Ширах.

— Да, так. А, что это я. Держите, ешьте. Слава Богу, у меня в Шваце сестра двоюродная живет, а то и не знал бы, где пожрать найти.

В рюкзаке оказалось истинное чудо для голодных и продрогших мужчин — два еще теплых жареных цыпленка, хлеб и полбутылки шнапса… Франц Рам сочувственно наблюдал, как они набросились на еду — сам, ночью, у сестры на кухне жрал точно так же, только за ушами хрустело. Он подождал, пока они дожуют, чтоб сообщить самое — для него — важное.

— Гроб наш починят, сказали, ночью можно забирать, но вот только я на нем больше никуда не поеду. Я не самоубийца — на машине «Великой Германии» теперь тут разъезжать, у джонни под носом. Все, навоевался. Хотите, сами катайтесь. Вы же, фон Ширах, машину прилично водите, я знаю. Что, скажете, дезертир я, да?..

— Нет, — сказал Ширах, — не скажем.

— Да? Так?

— Франц, — сказал Ширах, — я тоже жить хочу. Понимаешь?..

— Чего непонятного. И что теперь делать будете? Попробуйте, правду вам говорю, на машине уехать…