Концерт для Крысолова

Тогда еще семья Геббельс была жива, и время показало, что прав был Бальдур, а не Маргарита… Можно представить себе такую женщину.

— Нет, — ответил Бальдур, краснея и отворачиваясь, — Не мог я… ее с собой таскать, трус поганый… Это все равно что… кофе готовить, держа у виска заряженный револьвер… Выбросил я ее на асфальт и каблуком растер… дурак…

— Вы умница, Бальдур. Вы просто молодец.

— Ой, вам судить-то? — беспомощно-зло обронил он, — Вы как сидели тут, так и будете. А если меня поймают, я о той ампуле, может, сто раз пожалею…

Он тут же устыдился своей вспышки и пробормотал доверчиво:

— Я трус, понимаете? ТРУС. Я со страху помру, если меня хотя бы отловят. Я боюсь абсолютно всего, что может меня ожидать ТАМ. Я боюсь, что меня будут бить. Боюсь, что будут просто смотреть на меня, как на крысу. Боюсь, что повесят. Что расстреляют. Я боюсь боли, я боюсь смерти, я не мужик, а собачье говно…

— Да нет же. Вы просто… излишне искренни для мужчины.

— Не надо меня утешать.

— И не думала. Правду говорю — уж что-что, а боль мужчины переносят хуже женщин. И оставить ампулу при себе, а потом в случае опасности ее разгрызть — как раз и есть трусость. А смелость — это принять все, что получишь, и попробовать вынести.

— Кто знает, что мне придется вынести…

— Вынесете, куда денетесь. Вы сильней, чем о себе думаете, милый. Одно это ваше желание жить уже говорит о силе… Так что давайте-ка жить. Мне кажется, вы еще услышите о своей семье и встретитесь с ней.

— У вас тут я не останусь, — глухо сказал Бальдур, — и вы меня не убедите.

Она поняла, что спорить бесполезно. После всего, что она от него слышала — и ему сказала — он скорее выйдет на улицу и ляжет под гусеницы первого же американского танка, чем рискнет ее жизнью — жизнью укрывательницы нацистского лидера.

Они тихо разговаривали до двух ночи. Бальдур казался совершенно успокоившимся. Вместе они придумали неплохой (во всяком случае, годный на первое время) план дальнейших действий.

— Кстати, — сказала Маргарита, — а если представить, что все опасности миновали — кем бы вы, Бальдур, стали в мирной жизни? Без Рейха? Ведь не политиком же снова?

— Из меня, душа моя, политик — как из фюрера Моцарт.

— Ну, а кем же?

— Не знаю. А хотел бы — писателем. С детства мечтал.

Отто, который дрых без задних ног, почему-то проснулся, когда Бальдур осторожно лег рядом.

— Все будет хорошо, — сказал ему Бальдур. — Спи.

Он принял решение. Если уж ему теперь никак не повлиять на то, что случится с его семьей, значит, он сделает все, чтоб хоть Отто остался в живых. Бальдур не умел быть совсем один на свете. Не представлял, как будет жить, если не будет знать, что где-то кто-то любит его и ждет.

Наутро — к превеликому удовольствию Франца Рама — Маргарита отыскала для этой опасной парочки другое жилище. Причем не сказала брату, где. Она словно в сговоре с ними, подумал Рам, и все трое мне не доверяют. Ну и пожалуйста. Меньше знаешь — крепче спишь.

Все втроем вышли на улицу, и Маргарита сказала:

— Провожу. Это дом Хуберов. Они согласны сдать комнату, но только, разумеется, не нацистам… Так что теперь вы, Бальдур, писатель. По происхождению австриец, конечно. Говорите вы так, что немца в вас не узнаешь — все же сколько в Вене прожили…

— А я тогда кто? — спросил Отто.

— Муза, — засмеялся Бальдур, — точней, муз. Да ладно тебе! Друг писателя, и все.

— Что-то я не слышал о профессии «друг писателя», — может, Отто не верил в успех этой затеи, потому и брюзжал.

— Да ладно тебе!

— Вам, Отто, — сказала Маргарита, — даже фамилию можно не менять. В Австрии она встречается. А вот вам, Бальдур, лучше б для пущей надежности поменять и имя — ваше лицо в сочетании с именем покажется знакомым любому австрийцу, даже отроду не бывавшему в Вене — как показалось мне этой ночью. И как же вас будут звать, сокол вы мой?..

Отто подозрительно посмотрел на Маргариту, потом на Бальдура — что за нежности?..

— Сейчас вы опять похожи на хищную птичку, — сообщила Маргарита.

— Сокол, говорите? — хмыкнул Бальдур, — А что. Фальк — неплохая фамилия для писателя. Коротко и звучно.

— А имя?

— Пусть будет Рихард, — лицо Бальдура на миг омрачилось, — в честь моего сына, которому всего год…

— Отлично. Только вот ваши документы…

— Господи, мало ли что тут можно придумать! Какие в войну документы! — усмехнулся непрактичный и наивный Ширах, который даже за годы бумажной гауляйтерской работы не понял, сколько могут значить бумаги.

Комната оказалась прекрасной, а хозяева милыми — точней, милыми они были с Отто, он напоминал им сына, который пропал без вести в 43-м. К Бальдуру они относились с тем осторожным и несколько недоуменным почтеньем, с каким порой люди простые относятся к странным птицам вроде писателей. Вроде бездельники — но ведь поди-ка, попиши целый день, голова распухнет!

Бальдур просто сиял, играя в новую игру. Кроме всего, это помогало ему меньше думать о том, о чем он говорил Маргарите на кухне. У Рихарда Фалька не было семьи.