Концерт для Крысолова

— Эрнст!..

— Ага. Сейчас.

У Пуци не было проблем — Ширах помогал ему, как только можно. Он отзывался на каждое прикосновение, на каждое содрогание члена меж его ягодицами, он вел себя так, чтоб Пуци было с ним легко, удобно…

И Пуци был поражен. Он не мог припомнить, чтоб в последнее время получал от жены удовольствие, сопоставимое с этим беззаконным чудом в виде упругой узкой мужской задницы, так доверчиво ему подставленной и так охотно сжимающей нежными тисками его член. Все было медленно — с непривычки Пуци слишком опасался сделать больно. Но Шираху не было с ним больно, явно, ему было так хорошо, судя по тому, как он судорожно прогибал поясницу и бормотал что-то невнятное, ткнувшись носом в сложенные руки… Пуци невольно убыстрил темп, слишком уж это было мучительно — так долго шевелиться еле-еле. Теперь он то и дело тесно прижимался к спине Шираха, даже подсунул ладонь ему под грудь, и двигался быстрыми короткими толчками. Ширах охнул, потом тихонечко застонал, отвечал на каждое движение Пуци стоном, а поскольку Пуци двигался быстро, стоны эти сливались в еле слышное пронзительное поскуливание. Эти тихие, но совершенно непристойные звуки окончательно свели Пуци с ума, и он дернул к финалу такими яростными рывками, что Ширах задохнулся, вцепился в обивку дивана не только руками, но и, возможно, зубами… а потом просто окончательно сполз на пол.

Пуци тупо смотрел на него. Ширах лежал рядом, пытаясь отдышаться, глаза у него были закрыты, нежные порозовевшие щеки блестели от слез, а шея над воротом сорочки — от пота.

— Пуци, — сыто произнес он, — Пуци.

Голос так контрастировал с мокрыми щеками, что Пуци передернуло.

— Почему глаза на мокром месте? — тихо спросил он, — Больно было все-таки, дурачок?

— Нееет… Просто нельзя было кричать. Правда же? А когда нельзя орать, я всегда почему-то весь в слезах… особенность, что ли, такая…

— Нет, правда, совсем не больно?

— Глупый ты, Пуци.

Парень приподнялся с трудом, принялся натягивать трусы и брюки, заправлять рубашку. Пуци совершенно машинально тоже привел в порядок свою одежду. С пола они так и не встали — так почему-то теперь было лучше. Словно снова сесть на диван — означало убить возникшую близость.

— Вообще-то, мог бы и сказать мне что-нибудь, — тихо сказал Бальдур, — просто так что-нибудь. Я знаю, слова ничего не значат, но все равно. Не забывай, женщинам нужно, чтоб им что-то говорили…

— Бальдур… — Пуци провел кончиками пальцев по его щеке, — С тобой… очень хорошо.

Пуци мог сказать что-то и кроме этого — но не теперь. Слишком все было ново для него. Не скажешь же, глядя в эти синие сонные глаза с насмешливым искрящимся донышком, что тебе было так сладко с ним, как никогда в жизни. И что хочется сделать это еще раз — но чтоб обошлось без его слез. Да, чтоб орал, если хочется. И чтоб был без сбившейся намокшей сорочки и брюк, сковывающих движения бедер.

— Я старался.

— Дурачок маленький.

— Я не маленький. Я вполне взрослый идиот.

— Почему идиот? Все-таки жалеешь?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Пуци, — Бальдур серьезно посмотрел на него, — А еще разок — потом — захочешь?..

— Тебе это нужно?

— А тебе?.. Вот так, будешь знать, как задавать тупые вопросы… Налей мне выпить.

— Держи. И впрямь, надо бы выпить… Ты совсем меня с ума свел, — в голосе Пуци все еще дрожали смущенные нотки.

После того, как выпили, Бальдур сел, опустив голову… и через некоторое время пробормотал:

— Ну почему всегда нельзя так?.. А?..Почему обычно всё так плохо?..

— Что плохо? — спросил Пуци.

— Обычно, Пуци, со мной это делают случайные мужики. И видел бы ты их высокомерные рожи — мол, извини, сегодня мне захотелось остренького… И они такие грубые. Знаешь, как больно?.. У тебя вот член здоровенный, а больно было чуть-чуть, под конец, когда уж это было все равно. Ладно, молчу, не буду тебя смущать такими подробностями.

— Можешь продолжать, — сказал Пуци и немного тише добавил:

— Мне кажется, теперь я должен побольше узнать о тебе…

— Ты так считаешь? По-моему, вовсе необязательно.

Им нечасто перепадала возможность переспать — оба были слишком заняты. Пуци опасался, что Ширах, с его склонностью к эпатажу, как-нибудь, да продемонстрирует окружающим, что они не друзья, а хуже. Потом Пуци понял, что опасаться такого — несусветная глупость. Ширах, хоть и бывал дурашлив с виду, оказался мальчишкой скрытным и гордым. Он даже слегка ухаживал за дамами — то за одной, то за другой. Он был молод, хорош, он нравился, но… легко менял объект ухаживания на другой. Нечистой репутации гомосексуалиста он предпочел сомнительную славу ветреного малого.

Пуци глухо и глубоко тосковал по Шираху, когда был не с ним — треклятый паренек с первой ночи влез к нему в душу и свернулся там теплым калачиком, вроде пушистого щенка или, скорее, добродушного чертенка. Улыбка чертенка согревала выстуженный дом.