Концерт по заявкам (Повести и рассказы)

— Успокойся, — заверила я Ардика. — Он уже давно спит крепким сном и не подозревает, что Танин отец, автор изумительного плова, умеющий носить дамские передники и отплясывать шейк, в сущности, существо эфемерное, так называемый амбулаторный отец…

Я не докончила. Навстречу неслось несколько машин с зелеными огоньками. Ардик бросился наперерез.

Он всегда храбро бросался ловить машины. Однажды, боюсь, его сшибет какой-нибудь лихач.

Он сел с шофером, я сзади. Он довез меня до моего дома, вышел из машины, подождал, пока лифтерша откроет подъезд.

Спросил скорее печально, чем мечтательно:

— А хороша у нас Танька, верно?

— Еще бы, — рассеянно ответила я, ища в сумочке ключи от квартиры.

— Сегодня я вдруг ощутил себя отцом, старым, добрым, снисходительным папой, — продолжал Ардик.

— Только сегодня? — спросила я.

— Представь себе, только сегодня. Когда я увидел, как Танька говорит с этим своим избранником, как обращается к нему, как, наконец, глядит на него, у меня вдруг сжалось сердце.

— Перестань, — сказала я, — у нее еще будет столько всякого в жизни, одни увлечения начнут сменяться другими, по себе небось знаешь…

— Знаю, — согласился Ардик. — Но за себя, поверь, никогда не было страшно. А вот за нее…

Он помолчал немного, пока лифтерша, бренча задвижками, открывала дверь, потом сказал на прощанье:

— А тут еще ты так своеобразно выразилась…

— Как же?

— Амбулаторный отец, звучит страшненько, разве не так?

— Перестань, — сказала я. — Не грызи себя…

— Ладно, — покорно ответил Ардик. — Не буду. Во всяком случае, постараюсь…

Отвернулся, пошел к машине, ожидавшей его, снова сел рядом с шофером.

А я побежала к себе; наверху, заслышав мои шаги, громко, радостно залаяла Клуша.

Не раздеваясь, я нацепила поводок к ее ошейнику и вышла пройтись с нею возле подъезда.

Ходила по темной, совершенно пустой улице, думала об Ардике, о словах, сказанных им напоследок, и все время мне виделись его понурые, опущенные плечи, когда он шел к машине.

Что за необычно грустные были у него плечи…

Почему мы живем не так, как следовало бы? Почему так неэкономно, расточительно тратим драгоценные, немногие дни, отпущенные нам?! Почему Ардик, хороший, добрый, отзывчивый, живет не в семье с дочерью? Он же любит, любит ее, и она его любит, а все получается как-то не так, совсем не так.

Кто может сказать — почему? Кто?..

5

Мы, газетчики, часто говорим:

— Первая публикация — это как первая любовь, трудно ее позабыть…

Моя первая публикация в газете, посвященная премьере в Театре имени Вахтангова, была напечатана в середине пятидесятых годов, а точнее, в пятьдесят пятом году; в ту пору я заканчивала вечерний факультет Полиграфического института, редакторское отделение, и понемногу начала сотрудничать в ежедневной московской газете, той самой, в которой продолжаю работать по сей день.

Сперва я давала коротенькие информации — в несколько строчек: открытие новой библиотеки, юбилей старого производственника, встреча знаменитой спортивной команды с московскими школьниками, выставка картин советских художников…

В те годы ответственным секретарем редакции был Евсей Евсеич Ефимов, которого в редакции все называли Еее, старый московский журналист, некогда работавший с Гиляровским, Амфитеатровым и с самим Власом Дорошевичем.

По сей день помнятся мне его всегда небрежно выбритые щеки, небольшие темно-коричневые глаза в коротких ресницах, скупая, нечастая улыбка, от которой мгновенно вдруг хорошело его лицо…

Евсей Евсеич был моим крестным отцом в журналистике.

Однажды, когда я в преддверии экзаменов долго не являлась в газету, он позвонил мне.

— Это еще что такое? — спросил он. — Почему тебя нет как нет?

— Как это нет как нет? — удивилась я. — Поверьте, я существую…

— Это я понимаю, — прервал он меня. — Что ты существо не астральное, а вполне реально существующее. Я спрашиваю, почему тебя не видать в редакции?

— Экзамены на носу, — ответила я.

— Если на твоем носу, то тебе и в самом деле следует торопиться, — сказал он. — А если на моем, то, поверь, успеешь…

Я представила себе длинный, хрящевитый нос Еее и не выдержала, рассмеялась.

— Теперь слушай сюда, — голос его звучал серьезно, и тени шутки не было в нем. — Сделай очерк о театральном художнике Громадине. Знаешь такого?

— Еще бы, — ответила я.

Аркадия Ильича Громадина я знаю, должно быть, с детства: он часто приходил к отцу, отец подыскивал для него альбомы с различными видами одежды, Аркадий Ильич ставил в Большом театре и Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко классические оперы — «Кармен», «Князь Игорь», «Травиата». Дотошный, очень, как говорил мой отец, порядковый человек, привыкший во всем соблюдать абсолютную точность, он мог часами изучать покрой куртки испанского матадора или испортить груду бумаги, рисуя эскиз платья Виолетты, добиваясь того, чтобы каждая ленточка, каждый штрих был совершенно достоверным, соответствующим эпохе…