Концерт по заявкам (Повести и рассказы)

У нее слегка дрогнули ноздри, признак неподдельного волнения, повернув к нему голову, она спросила:

— А именно?

— Премьера переносится, покамест буду работать…

— Работать, — задумчиво повторила Вероника. — Ну что ж…

Глянула на часы, ему показалось, она нарочно хотела показать ему, что ей некогда, чтобы не продолжать этот разговор, сказала:

— Ну, пока. Дома договорим…

— Хорошо, — согласился он. — Дома договорим.

В последнее время Вероника стала какой-то далекой, отчужденной.

Даже наедине с самим собой он боялся произнести слово «отчужденная», может быть, ему это просто так кажется, она устала, перетрудилась, кроме того, обижена на него, да, как бы там ни было, а обижена, ведь она уже готовилась к премьере, мечтала о ней, сколько раз говорила Полукарову о том, что волнуется, едва лишь подумает о премьере, и в то же время до того хочет поскорее дождаться…

В тот вечер, когда она вернулась из театра, у них случился разговор, не очень длинный, но значительный. Он сказал, что не хочет ни за что показать пьесу в таком виде, что намерен все, с начала до конца переписать набело, что ему перестали нравиться решительно все персонажи.

Она молча выслушала его и молчала так долго, что он не выдержал, спросил:

— Ну, что ты на это на все скажешь?

Она медленно покачала головой:

— Что скажу? А ничего.

— Ничего? Нет, правда?

— Да, — сказала она. — Правда.

— Ты сердишься, — сказал Полукаров. — Я вижу, ты сердишься на меня, но, дорогой ты мой, пойми, наконец, я хочу, чтобы спектакль получился не проходной, не обычный, среднеарифметический, а интересный, чтобы его заметили, о нем стали говорить.

Она опять не произнесла ни слова, он продолжал:

— Я хочу, чтобы у тебя роль получилась глубинной, не плоской, не однозначной, как теперь, а то теперь ты очень походишь на девушку с плаката…

— Раньше ты так не думал, — сказала Вероника.

— Не видел, — признался Полукаров. — Я был, если хочешь знать, опьянен немного…

— Чем же?

— Хотя бы тем, что меня признали, что моя пьеса понравилась, что все то, что я сочинил, вдруг окажется на сцене, под сотнями глаз…

— Я бы хотела, чтобы ты не трогал мою роль, — сказала Вероника. — Я привыкла к ней, мне она нравится в таком виде.

— Нет, — ответил Полукаров. Строгая, раньше не виденная ею складочка залегла между его бровями, отчего лицо Полукарова вдруг стало казаться старше, угрюмее. — Нет, не проси, родная, не могу!

— Никак не можешь? — переспросила Вероника.

— Да, не могу, это было бы изменой самому себе, своим принципам, своим взглядам.

Она молча, как бы рассеянно смотрела в окно, потом перевела взгляд на него, спросила:

— Скажи правду, может быть, ты хотел бы другую актрису?

— Какую другую актрису? — не понял Полукаров.

— Может быть, ты хотел бы, чтобы играла не я, а кто-то другой?

— Перестань, — оборвал он ее. — Как не совестно? Неужели тебе в голову могла прийти такая мысль?

— Могла, — ответила Вероника. И, не слушая больше того, что он говорил, вышла из комнаты.

Прошло немногим более двух месяцев. За это время Полукаров основательно поработал над пьесой и сдал ее в театр с сознанием сравнительно хорошо выполненного долга.

Иван Ермолаевич первый прочитал пьесу, рано утром позвонил ему:

— Голуба моя, да это же, если хотите, совсем другая пьеса!

— Ну, я бы не сказал, что другая, — ответил Полукаров. — Сюжет-то остался тот же!

— Это так, — согласился Иван Ермолаевич. — Что есть, то есть, но действующие лица совершенно неузнаваемы…

— Вам нравится? — напрямик спросил Полукаров.

Иван Ермолаевич помедлил, прежде чем ответить:

— Профессионально, возможно, и более отточено, все пригнано так, как следует, но первый вариант был, как бы вам сказать… — Он замялся в поисках нужного слова: — Он был более непосредственный, а потому и казался натуральнее, естественней, органичней…

— А мне нравится этот вариант куда больше, — не уступал Полукаров.

Неожиданно Иван Ермолаевич сказал миролюбиво:

— Быть по-вашему…

— Ну что ж, — сказал Полукаров. — По-моему так по-моему.

Он невольно дивился самому себе, никогда раньше он бы не мог разрешить себе разговаривать с главным режиссером театра в таком тоне. Что же произошло с ним? Почему он стал такой? Ведь тогда, до войны, когда он впервые пришел в театр, он благоговейно прислушивался к каждому слову старого режиссера, а о том, чтобы поспорить с ним, возразить ему, не согласиться, об этом не могло быть и речи, Если бы, скажем, он, Полукаров, получил за эти годы широкое признание, если бы познал шумный успех, тогда еще можно было бы понять его самоуверенность и твердость.

«Просто я стал старше, опытнее, хладнокровнее, — подумал Полукаров, подумал о самом себе отстраненно, беспристрастно, словно о ком-то постороннем. — И потом произошла некоторая переоценка ценностей, когда-то, немыслимо давно, до войны, мне казалось, поставить пьесу в театре — это предел мечтаний, счастье, самое что ни на есть, а теперь, став старше на целую войну, я вдруг осознал, что счастье в другом, в чем-то, не всегда понятном, но в другом…»

И еще он подумал: «Старше на целую войну» — это хорошо, надо бы записать».