Концерт по заявкам (Повести и рассказы)

— Не бойся, не придет, — успокаивала ее дочь. — А ежели придет, я его сама как есть вытолкаю…

Полукаров слушал, дивился. Что за простота, что за обыденность, ведь говорят о самом страшном, самом значительном — о смерти. Причем не притворяются, само собой, не играют, а и вправду относятся к смерти буднично, как к чему-то неизбежному, равно ожидающему каждого на земле.

Должно быть, в этом заключено подлинное нравственное здоровье, в таком вот трезвом отношении к смерти, в небоязни ее…

Обе женщины вылезли из вагона, а Полукаров еще долго вспоминал обеих, еще долго слышался ему хриплый, негромкий голос старухи:

— И на поминки Прохора не пускай…

Поезд немного опоздал, Полукаров едва успел забросить свой чемоданчик в гостиницу и прямиком направился на завод: там было открытие профилактория для рабочих; вот об этом самом профилактории Полукаров должен был писать очерк в газету.

— Получится у тебя? — спросила Вероника.

— Надо, чтобы получилось, — ответил Полукаров, — тема вполне достойна.

— Это что-то вроде санатория?

— Вроде, — согласился Полукаров, — только без отрыва от производства. Люди трудятся в своих цехах, а после работы вместо того, чтобы идти по домам, отправляются в профилакторий, где их кормят, развлекают, врачи их осматривают, прописывают лекарства…

Полукаров оборвал себя, увидел: глаза Вероники рассеянно и скучающе скользят по сторонам.

Прости, — сказал, — тебе, наверно, неинтересно?

Она улыбнулась:

— Да нет, что ты, это все страшно интересно, но мне просто уже надо идти…

— Да, — заторопился он. — Я понимаю. Конечно, иди…

Было тихо в квартире, соседи разошлись по своим делам, Полукаров раскрыл машинку, положил на стол возле себя пачку папирос, спички, придвинул стопу белой бумаги.

Перелистал свой блокнот: так, значит, как говорится, начнем, пожалуй…

А начать, как и всегда, труднее всего. Он исписал множество листов бумаги — все не так.

Мысленно снова представил себе деревянный коттедж на заводском дворе, плакат над входными дверьми, белые буквы по красному: «Добро пожаловать».

Само собой, большое это дело организовать такую вот здравницу для рабочих, чтобы тут же из цеха прямехонько шли туда и снова оттуда же направлялись на смену. Но как написать об этом толково, не сусально, простыми, обычными, человеческими словами? Да, рабочие лечатся, отдыхают, за ними ухаживают, их кормят диетическими блюдами, они, безусловно, поправят свое здоровье в этом самом профилактории. Все так. Но как же написать обо всем этом?

Чтобы не было ни малейшего намека на сусальную сиропность, как выражался главный редактор. Так и предупреждал на летучках и совещаниях:

— Не забывайте ни на минуту! Никакой сусальной сиропности, ни единого вздоха умиления, и чтобы без всех этих улыбок на лицах тружеников, радостных лукавинок в глазах, смешинок во взгляде, сердечной признательности, которую не выразить словами, и тому подобной дребедени…

Полукаров сидел, откинувшись на стуле, рука его машинально рисовала чей-то профиль. Он вгляделся, так и есть, Вероники. Ну, конечно же, она, ее сразу узнать можно…

Он громко произнес вслух:

— Так нельзя! Нельзя так любить, это просто-напросто вредно…

Решительно отодвинул машинку в сторону, встал, сдернул свое пальто с вешалки.

Захотелось сейчас, сию минуту увидеть ее. Хотя бы на минуту, всего лишь на одну минуту…

Так бывало уже не раз: где-нибудь в командировке, а еще раньше, на фронте, невероятно далеко от нее, вдруг его охватывало страстное желание — немедленно увидеться с Вероникой.

На фронте так или иначе он умел справиться с этим своим желанием, да и что можно было поделать? Но в командировках, уже теперь, когда желание услышать хотя бы ее голос вдруг охватывало его, он бежал на почту, заказывал срочный разговор с Москвой и ожидал жадно, с бьющимся сердцем.

Бывало, телефон молчал или кто-то из соседей коротко отвечал: «Нет дома…»

И он сходил с ума: где она? В театре ли? А может быть, вовсе не в театре, может быть, где-то, с кем-то…

Ревнивые подозрения сжигали его, однажды он не выдержал, бросил все, взял билет, сел в поезд и рванул обратно, домой. И, только увидев Веронику, заспанную, розовую, теплую со сна, он ощутил такую невероятную радость, что схватил ее, прижал к себе и, лишившись слов, долго стоял, прижавшись к ней, не говоря ни слова, чувствуя, как оглушительно, сильно и часто бьется сердце…

Первым, кто ему встретился в театре, был Гриб.

— Дорогуша, — запел он, тиская Полукарова в объятиях. — Солнышко мое ненаглядное…

Заплывшие глаза его с любовью и нежностью, казалось бы самыми что ни на есть искренними, глядели на Полукарова.

«Вот ведь знаю, что врет, что он меня решительно не выносит, и все равно поддаюсь сладким словам, — подумал Полукаров. — Такова сила лести, или, вернее сказать, моя слабость, с которой никак не могу справиться…»

— Ты к своей? — спросил Гриб, выпустив наконец Полукарова из объятий. — Да? Угадал?

— Угадал, — ответил Полукаров.

— Ну, иди, иди, солнышко, не буду тебя держать, — продолжал Гриб. — Она небось ждет тебя не дождется…

— Она и не знает, что я приду, — возразил Полукаров.