Концессия

Ужин был роскошный. Яичница-глазунья, яичница крученая, яйца крутые, всмятку, мешочком. Кто как хочет. Отварной рис с утками. Правда, утятины на долю каждого досталось не так уж и много, но очень вкусно! Береза с Шумиловым сидели во главе стола, о чем-то всё говорили с Фроловым и Павалычем и всё смеялись. Точилина сидела рядом с Березой, смотрела ему в рот и блаженно улыбалась при каждом его слове.

«Такая скромница, а ведь все видят, что влюблена в Березу без памяти!»

Две лампы под потолком светили тускло. За окнами была чернота, прибой усиливался, должно быть, завтра будет ветер. Нанесет туч, начнет хлестать дождь. Говорят, за горами погода совершенно другая, постоянно солнце, жара...

Зейд вышла из столовой одной из последних. Ветер усиливался в самом деле.

Опять на берег наваливались чугунные валы, опять сверкала во тьме пена прибоя.

Столовая и общежитие с желтыми пятнами окон уже далеко. Навстречу из тьмы поднимает свои эстакадки белуший промысел.

У столбов человеческая фигура. Он или не он? Он!

— Наконец-то! Я вас так долго жду, — говорит Борейчук. — Пожалуйста, сюда.

В нижнем зальце промысла пахнет морем, сырой рыбой, рыбьим жиром.

Борейчук засветил фонарик и предложил Зейд сесть на площадку, по которой в рабочее время двигались куски белушьего мяса, а теперь чисто вымытую.

— Как торжественно! Я ведь могу просто сказать, что согласна... Я согласна, Борейчук!

— Превосходно, товарищ Зейд, правильно. Я не сомневался. Вы должны были согласиться. Но я хочу кое-что показать... для того, чтобы, так сказать, закрепить ваше решение и уничтожить возможные сомнения...

Он вытащил из бокового кармана нечто маленькое, шуршащее, мерцающее, встряхнул.

Перед лицом студентки развеялась тончайшей работы, тонкая, как паутинка, радужная павлинья шаль... Где ее ткали? В Шанхае, в Японии? В Бенаресе? Когда Борейчук скова тряхнул ее, и лучи фонаря упали на ткань, Зейд невольно ахнула.

Борейчук гордо и восторженно улыбнулся, приподнял шаль, дунул слегка, и радуга дрогнула, заколебалась, засияла, заструилась...

— Накиньте на себя!

— Зачем? Я и так вижу.

— Накиньте, вы ведь женщина... Вы только тогда оцените вещь, когда она будет на вас... Вот зеркальце, правда, крошечное.

Зейд накинула шаль, взглянула на себя в осколок.

— Умеют же люди делать, — сказала она. — Это машинная работа или ручная?

— Неужели такую вещь можно сделать на машине?

— Откуда она у вас и... зачем вы мне ее показали?

Борейчук засмеялся счастливым смехом.

— Откуда она у меня — вопрос, на который я осмелюсь не ответить. А зачем я ее вам показал, отвечу: чтобы подарить вам.

Зейд, не ожидавшая такого ответа, смутилась.

— Разве такие вещи дарят ни с того ни с сего да еще случайным знакомым?

Борейчук кашлянул и выпрямился:

— Мною руководят глубокие чувства, о которых я скажу в свое время. Берите, не сомневайтесь, ведь я от чистого сердца. Никому, только вам. Понимаете, как только я вас увидел, у меня к вам симпатия... Я вас назвал амазонкой. Серьезно, никого я не отметил, вас отметил. Я ничего вам не хочу говорить, ничего обещать, но ваша доля в тех предметах, которые мы доставим во Владивосток, будет значительна. Таково решение. Правительство, конечно, не откажется утвердить такое решение. Я думаю, что за путешествие мы с вами сдружимся... Такое замечательное дело, не правда ли? Потом мы с вами проедемся на Кавказское побережье и в Крым. Я бывал в Ялте и в Алупке... Исключительно! Крым — исключительно. Я буду вашим проводником. Я взбирался на Ай-Петри. Главное — нежность крымского воздуха. Это не туманы и сырость Камчатки. Не исключена и премия в виде заграничной командировки... У меня есть товарищ, ему ничего не стоит устроить... Две, скажем, мне и вам... Я бы хотел, чтобы вы увидели буржуазный мир, чтобы могли сравнить его с нашим, это так поучительно увидеть чужие нравы и обычаи и понять, насколько они отвратительны. Я слышал, например, про ближайшую к нам заграницу — Харбин. В смысле мерзости Харбин интереснейший пункт.

Там жизнь, товарищ Зейд, приобретает ненормальные формы. Вечером над городом несутся, например, звуки фокстрота. Радио, скрипки, баяны, рояли — все инструменты издают интереснейшие с точки зрения характеристики фокстрота звуки. На верандах, цветочных крышах, балконах, кафе, в театрах, просто на улицах его танцуют с бешенством, с неутомимостью. В ресторанах и на танцевальных площадках верхний свет тушат, и одни пунцовые, желтые, оранжевые полосы скользят по ногам.

Зейд внимательно слушала. Бывший бухгалтер несколько нагнулся, чтобы лучше рассмотреть ее в вечерних сумерках фонарика. Лицо ее было серьезно.

— Ну, как? — спросил он. — Не правда ли, отвратительно?i

— Вот уж меньше всего интересовалась тем, как танцуют за границей фокстрот...

— Совершенно правильно, это я к слову. Чорт с ним с фокстротом. Пусть танцуют и разлагаются. От заграничной командировки можно отказаться...

Кто-то шел по гальке. Сквозь шум прибоя ухо ловило стук гальки под ногами идущего.

Борейчук прикрутил фонарик. Темнота вдруг взмахнула крыльями и поползла с потолка к полу.

Зейд вздохнула.