Концессия на крыше мира

— Еще один вопрос. Как мы можем захватить Памир? Нам ведь, прежде всего, необходимо стать единственными производителями теллита. А эта «крыша мира», по моим сведениям, сейчас охраняется не хуже моего замка. По донесениям моих разведчиков, — несомненно, еще не вполне всеобъемлющим, — там бессменно дежурят двенадцать боевых воздушных флотилий и два корпуса скороходов. Если еще учесть готовность Евразии к мобилизации, можно быть уверенным, что в течение пятнадцати-двадцати минут после первого нападения — на Памире окажутся в сборе, готовыми к бою, три четверти всей вооруженной силы Советов. Ваша затея, Кертик, несомненно интересна, но она рискованна и, пожалуй, даже невыполнима.

— Мистер Морган! Разрешите проделать здесь, в вашем присутствии, небольшой опыт.

Не дожидаясь ответа, Кертик извлек из бокового кармана небольшую прозрачную пластинку, с виду стеклянную. Он небрежно прислонил ее к окну.

Морган ничего не понимал. А когда он увидел, что в руке профессора блеснуло дуло карманного револьвера, он дико заорал:

— Джим! Сюда! Джим! Уберите револьвер! Почему вас допустили ко мне необысканным?

Джим опоздал. Кертик уже выстрелил.

Выстрел прогремел по всей комнате и… так же хорошо был слышен в маленьком зале Института Рыкова.

Морган вздрогнул и с удивлением заметил, следя за пальцем профессора, что пуля не причинила никакого вреда ни пластинке Кертика, ни окну и торчит в середине пластинки.

Кертик подошел к пластинке, легко вырвал из нее пулю и передал ее Моргану.

— Столько же вреда принесут нам снаряды Евразии.

IX ПЕРВАЯ БЕСЕДА

Эди все еще с трудом привыкала к порядкам в Евразии.

Поездка в Москву дала ей многое. Но самым ценным считала она то, что во время ознакомления с Москвой она подружилась с Клавой, сестрой Соколова. Эта дружба, доставлявшая большое удовольствие обеим девушкам, всегда выручала Эди в те минуты, когда она, по собственному выражению, «хандрила».

Так было и сегодня, на четвертый день после отъезда Мак-Кертика в Нью-Йорк.

Девушки сидели в рабочем кабинете Соколова.

Клава решила развеселить Эди. Она думала, что Эди скучает по отцу, и начала именно с того, что, по ее мнению, скорее всего могло подбодрить Эди.

— Эди, твой отец и Дунбей приезжают через три дня. Товарищ Киссовен сегодня разговаривал с ними по телефону.

— Я знаю. Я и сама разговаривала с папой.

— А в чем же дело? Почему ты грустишь?

— Так!..

— Эди, слушай! Я всегда терпеть не могла кислых физиономий. Посмотри-ка в зеркало, на кого ты похожа!..

Эди достала из сумки маленькое в коже зеркальце и взглянула в него. И сейчас же рассмеялась.

— Ну, вот видишь! Теперь расскажи мне, как ты жила в Америке. Ты ведь давно обещала. Рассказывай все, с самого начала.

Эди не знала, с чего начать.

— Мне двадцать три года. Папу ты знаешь. А мама? Она умерла девять лет тому назад, через три года после отъезда папы сюда, на Памир.

— Как же ты жила без матери? В школе или в коммуне?

Эди снова рассмеялась.

— Сколько раз я говорила тебе, что в Америке нет коммун и еще многого, что есть здесь, в Евразии.

— Ну, а как же ты жила, если у вас нет коммун и при школах нельзя все время жить?

— У сестры матери, у тети Елизаветы, возле Вашингтона. Она служила там в распределителе на машиностроительном заводе. Пока мама была жива, все шло хорошо. Она была врачом детской больницы, и мы ни в чем не нуждались. Я училась в технической школе. Когда же я переехала к тете, школу пришлось, конечно, оставить.

— Как оставить? Я тебя, Эди, опять не понимаю.

— Как это ты не понимаешь? Тетиных заработков просто-напросто не хватало на то, чтобы платить за мое право- ученье. Правда, на фабрике тоже была школа, но там, кроме «закона божия», английского языка и истории, ничему не учили. Мистер Дунбей утверждает, что в этих фабричных школах преподают только то, что совершенно не нужно ученикам.

И Эди, сама того не замечая, увлеклась своими воспоминаниями.

Вспомнились забастовки… Те ужасные моменты, когда рабочие, корчась от боли, на ее глазах умирали от пуль полицейских… Голодные семьи рабочих, осмелившихся требовать повышения заработной платы и выброшенных за это за ворота фабрики… Она рассказывала о том ужасном дне, когда жены рабочих, работницы и дети ворвались в распределитель и разнесли дом. Не пощадили и ее, Эди, огородик. Это был кошмар. Правда, тетя сама говорила, что работницы правы. Правда, тетя ни слова не промолвила и не препятствовала разгрому, но ее маленького огородика Эди было очень жаль.

— Тетю хотели уволить, — рассказывала Эди. — Она взяла меня с собой к директору, чтобы тот оставил ее на службе. Оставили. Даже и меня приняли накладчицей. Потом приехал папа. И уже два года, как мы вместе и как я не работаю на заводе.

Клава знала об условиях жизни рабочих в капиталистической стране. Во время рассказа она вместе с Эди переживала дни стачки. Ей вспомнился ее дедушка — Иван Соколов, который так любил рассказывать ей о стачках в 1912 году на заводе Демидова, потом в 1914, 1916, 1917 годах на Путиловке.