Контур человека: мир под столом

Что такое гастроном? Забегаловка с толкотней очередей, грязным полом и немытыми стеклами. Волшебное «Supermarket» – и… никого у касс, длинные ряды ярко раскрашенных бутылочек, пакетиков, коробочек, свертков, ослепительно сияющий пол, по которому, как по льду, можно с разгона скользить на подошвах. Поликлиника? Бесконечный темный коридор, в котором на ободранных банкетках часами судачат, обсуждая врачей, раздраженные мамы и бабушки с чахлыми, чихающими и ревущими бутузами. То ли дело «Hospital»! Именно так, с придыханием на «хо!». Вот где улыбающаяся тетя встречает вас в абсолютно пустой, сверкающей чистотой светлой комнате, усаживает в мягкое кресло, и в красивой вазочке тебя ждут малюсенькие леденцы, а над головой тихонько играет музыка. «Все хорошо» никак не успокаивало меня, но «о’kay» вселяло какую-то железобетонную уверенность в том, что все на самом деле лучше, чем кажется. А если к новогоднему столу выносили Бабушкиного изготовления коронный шоколадный торт, то я, зажмурившись, охрипшим от волнения голосом медленно и нараспев произносила: «Choco Pie». И сколько бы взрослые ни уверяли, что «Choco Pie» – это печенье, переубедить меня было невозможно.

– Именно «Choco Pie», а не какой-то там дурацкий «шоколадный торт», – шептала я, вооружаясь ложкой и следя, как Бабушкин острый нож делит ровный круг на аккуратные дольки. Ибо «Choco Pie» – сами эти слова! – таяли во рту какой-то неземной сладостью и нежностью, совсем как лежащий на моей тарелочке кусочек Бабушкиного «шедевра».

Конечно же, мне тоже хотелось овладеть этим искусством: превращать скучное в яркое путем присваивания ему певучих загадочных названий. Я было попробовала сфантазировать их сама, но Бабушка строго одернула меня:

– Хочешь учить язык – учи. Но коверкать непозволительно!

И я старательно учила. Когда к Бабушке приходили домой ученики, я, играя в своей комнате, прислушивалась к тому, о чем говорили в гостиной, и сама про себя за ними все тихонько повторяла.

– Наташенька, – с тяжелым вздохом, терпеливо в который раз твердила Бабушка нашей девочке-соседке с восьмого этажа, чья мама попросила подготовить ее дочку в непонятный для меня иняз. – Не «т» и не «в»… язычок между зубами… вот так… кусаем язычок…

Я тоже высовывала язык перед зеркалом платяного шкафа в своей комнате и старательно грызла его передними зубами до посинения.

– «Ф»… «ф»… «фе»… «фем»… «фят…», – тоскливо повторяла Наташенька, застенчиво теребя хвост своей длинной толстенной косы, время от времени засовывая его в рот и нервно покусывая. – У меня не получается…

– Да, не получается. Но это пока… пока не получается, – успокаивала Бабушка. – Потому что ты говоришь «ф», а надо что-то среднее между этими тремя буквами: «т», «в» и «ф». Не забывай язычок ставить между зубами и чуть-чуть его прикусывать. Давай послушаем еще раз, как говорят носители языка.

И Бабушка ставила на проигрыватель пластинку.

Совершенно необъяснимо, почему для меня в момент, когда во всей квартире начинали звучать какие-то ирреальные, словно неживые голоса этих таинственных «носителей», волшебство заканчивалось. Внутри у меня все холодело, и очень хотелось забиться куда-нибудь подальше, поглубже, чтобы не слышать этих чеканных менторских интонаций. Может быть, потому, что нормально, по-русски, они вообще никогда не разговаривали, а только этими самыми длинными магическими заклинаниями?

– My name’s Helen. I live in Moscow[8]. – Куда пропадали все веселые и красочные слова в этих отдающих металлом «распевах», произносимых женским голосом?

Мужской голос был еще хуже. С какой-то автоматической непреклонностью он повторял:

– Her name’s Helen. She lives in Moscow[9].

И то ли оттого, что звучало сразу столько колдовских заклятий, превращавшихся в моих ушах в какую-то непривычную, холодную, стальную музыку, то ли оттого, что эта чуждая мелодика буквально буравила мне мозг даже тогда, когда я, забравшись в шкаф, старательно закрывала уши руками, мне почему-то всегда казалось, что должно произойти что-то ужасное.

Но, наверное, потому, что моя всесильная Бабушка не только понимала эти длинные «наговоры», но и могла сама сказать какие-то другие, и у нее это звучало как-то мягче, ближе, теплее, ничего ужасного не происходило. И когда пластинка заканчивалась или ее намеренно останавливали, я, с облегчением вздохнув, решала, что и в этот раз в состязании «волшебников» снова победила моя дорогая добрая фея.