Контур человека: мир под столом

Поэтому каждый раз вечером, вне зависимости от того, была ли Бабушка дома или нет, в замочной скважине входной двери тихонько скребся ключ. Зинаида Степановна семенящей походкой опасливо приближалась к телевизору, нажимала кнопку и, словно воробей на жердочке, скромно угнездившись на краешке стула, сложив свои неожиданно большие для такой маленькой женщины сработанные руки на животе, терпеливо ждала, когда же медленно нагревающийся и подсвечивающийся агрегат покажет ей, как в тридевятых царствах, под растрепанными теплыми ветрами пальмами, на берегах безбрежных синих океанов, в умопомрачительных костюмах и интерьерах страдают и мучаются ее любимые Изауры, Марианны, Розы, Марии и Кассандры. И подчас гораздо интереснее было наблюдать не за извращенными извивами сюжета, порожденного параноидальной фантазией его создателей, а за выражением милого, округлого, румяного личика Зинаиды Степановны, на котором отражались все мыслимые и немыслимые человеческие эмоции. В событиях, претендующих на то, чтобы считаться трагическими, ее и без того круглые глазки и вовсе превращались в букву «о», дыхание сбивалось, щеки заливала мертвенная бледность, все тело напрягалось, словно натянутая струна, руки нервно начинали крутить на пальце обручальное кольцо. Казалось, еще минута – и пора бежать капать ей пресловутые двадцать пять капель валокордина или корвалола, настолько близка была к обмороку эта милейшая женщина. Но когда все разрешалось и напряжение спадало, ее грушевидная фигурка словно обмякала, «матрешечное» личико загоралось алыми пятнами румянца, она, счастливо смеясь, оборачивалась то к Бабушке, то ко мне, не смея, однако, вслух выразить рвущуюся из нее радость.

Оставаясь с Бабушкой после «серии» попить чайку, она могла говорить только о том, что сейчас пережила, – невыраженные чувства рвались из нее бурным потоком, и отказать ей во внимании к ним было бы по меньшей мере бесчеловечно.

– Нет, ну вы подумайте, какие люди! – возмущалась она, тихонечко болтая ложечкой в чайной чашке. – Это же надо умудриться! Почему же все такие жестокие, ну как же это можно…

Героинь своих она любила страстно и самоотверженно, переживала за них, как за родных детей, и частенько, если серия оканчивалась чем-нибудь тревожным и неприятным, старательно носовым платочком с обвязанным кружевами краем утирала свои круглые, нервно и часто мигающие глазки.

– Зинаида Степановна! Ну что же вы так расстраиваетесь? – в таких случаях говорила Бабушка. – Но это же всего лишь кино! Да к тому же сериал. Здесь точно все хорошо закончится, можете не сомневаться. Иного жанр не позволит.

– Да-да-да, – кивала Зинаида Степановна, утирая мелко и стремительно бегущие по спелым щечкам слезки. – Я знаю, я знаю… Но все же… а вдруг он ее не найдет? Как же она одна-то… с ребеночком… Это же так трудно, одной, с ребеночком…

Зинаида Степановна, как активный член новостного агентства «ОБСДД» («одна баба сказала, другая додала»), приносила свежие новости нашего дома, двора и микрорайона. Если бы не она – мы бы сроду не представляли, кто живет через подъезд, чья свадебная машина или похоронный катафалк остановился под окнами, к кому приехала «Скорая помощь», кого забрала милиция или кто выиграл в лотерею. Наиболее бесценными в этом «потоке сознания» были «новости торговли», а именно сведения о том, «где, чего, когда и по сколько штук в руки дадут». В достоверности их можно было не сомневаться: в отличие от нас, Зинаида Степановна была в хороших отношениях со страшной Ниной Ивановной с первого этажа, работавшей в гастрономе по соседству и потому всегда бывшей в курсе, когда какие талоны чем можно будет отоварить. Правда, «дружба» эта была несколько односторонней – Нина Ивановна была скуповата на благодарность. Но Зинаида Степановна была безотказна на услуги и мало задумывалась о том, кто, чем и за что ей был обязан. Кто знает, может быть, таким способом она спасалась от своего одиночества на девяти квадратных метрах коммунальной жилой площади?

Нина Ивановна тоже была одинока. Старожилы нашего подъезда глухо помнили о каком-то громком ее разводе с мужем, в результате которого Нина Ивановна получила крутую душевную травму: утратила свою любимую дачу, поскольку разжалованный супруг пожелал остаться в деревне, уступив ей трехкомнатную квартиру в Москве. Были ли у нее дети и где, имела ли она родственников, устные летописи нашего дома умалчивали. Зато достоверно известно было то, что, поскольку Нина Ивановна никак не могла смириться с отсутствием возможности разводить свои любимые розы у крылечка, она бросила «неденежное» место на заводе, где проработала практически всю жизнь. И через какое-то время в белом фартучке, с аккуратной кружевной наколкой на голове, внезапно для всех, ее знавших, объявилась за прилавком ближайшего гастронома.