Контуры и силуэты

— Я взяла его для контраста. Это разные состояния, просто разные ипостаси. Я смотрела на себя со стороны: это была не я — какая-то женщина. А я смотрела. Там только образ, то, что для других. Кто-то любит, кто-то ненавидит — это все не ко мне. Но если для кого-то она мишень, то, стреляя в нее, он попадет в меня.

Это выдуманный диалог. Его могло и не быть. Просто есть картина, есть кушетка, должен быть диалог.

Может быть, на тебя действует этот осенний пейзаж, бледные пятна, какой-то особенный свет или капля, упавшая тебе на шляпу. Какое-то не опознанное тобой воспоминание. Но ничего хорошего, не блик на куполе незнакомой церкви и не растворившиеся в чашке чая крошки печенья — чужое и резкое слово «Галифакс». Ты не знаешь даже, что это такое и почему оно вертится в голове.

Или всплывет в памяти постороннее имя. Николай Андреевич Бреннер. Ты видишь его отпечатанным на визитной карточке так четко, как будто она лежит перед тобой на столе. На голубом, пластиковом столике, рядом с недопитой чашечкой кофе. Дальше все размывается. Откуда оно, и почему ты его вспомнил? Явление ложной памяти? Или опережающей памяти? Сдвинулась матрица или что там бывает, и эхо опередило звук. Не исключено, что это имя появится где-нибудь впоследствии, сыграет какую-то роль, может быть, удивит кого-нибудь, вызовет переполох или этот персонаж — порождение телевизора, образ, мелькнувший на экране, а может быть, вообще одно лишь имя, не обозначающее ничего.

Представьте себе, что, внезапно выйдя из задумчивости, причем, возможно, вы ни о чем и не думали, а просто пребывали в каком-то созерцательном спокойствии, в расслабленности, в йогической прострации — называйте это состояние, как хотите, — но выйдя из него, вы внезапно осознаете, что смотрите на осеннее, холодное и на этот раз бескрайнее небо сквозь разорванный глаз. Сквозь прореху на холсте. Сквозь прореху, которая пересекает огромный натуралистически выписанный глаз.

Эта неаккуратность резко раздражает вас, и вы уходите по сырому тротуару вдоль сетчатой решетки сквера, спешно удаляетесь, становясь в перспективе все меньше и меньше для того, кто, оставшись у плаката, мог бы наблюдать за вами.

А ведь сначала сквозь эту прореху вы просто смотрели на небо — самой прорехи вы не замечали.

Однако вечером что-то вдруг вспоминается вам, что-то начинает беспокоить. Что-то в этот день было не так. Может быть, вы что-то забыли сделать, что-то упустили? Как будто нет. Перебираете в памяти события, встречи этого дня. Может быть, чье-то неприятное слово, просто неодобрение? А может быть, сознание греха? Нет, не то.

— Ты должен простить это себе. Ты не избавишься от этого, пока не простишь себя.

— Я не могу. Они все время со мной.

— Пойми, все дело в тебе. Ты сам должен простить себе это, иначе ты будешь повторять это снова и снова. Тебе нужно разорвать это кольцо.

— Я не могу.

Это тоже выдуманный диалог. Вернее, часть какого-то тоже, вероятно, несостоявшегося диалога, потому что в нем нет ни начала, ни конца, и неясно, о чем идет речь, так, какое-то эхо какого-то диалога, который может быть частью какого-то действия, а может и не быть. Он почему-то прозвучал в ушах, именно как эхо, просто это состояние отразилось в нем, какой-то осадок.

Васильевский остров — место густо заселенное, и при своих особнячках, газонах, скверах, дворах все равно не производит провинциального впечатления, поэтому, когда, возвращаясь домой, я остановился у рекламного щита, и здесь меня окружила толпа. Они снуют, задевают меня сумками и локтями, иногда что-нибудь спрашивают (иногда не у меня) и много, слишком много матерятся.