Контуженый

Домой мы топаем кратчайшим путем – вдоль железной дороги по закопченной щебенке. Снова проходим мимо тайного места, где столько всего произошло. И тут я замечаю, что безотказный паровоз «Победа» стоит отнюдь не в тупике, а на перегороженном запасном пути. Убери насыпь с отбойником – и в путь.

Маша держится за меня, я поддерживаю ее. Уже светло, город скоро проснется, а железная дорога никогда не спит. На путях гремят вагонные сцепки трогающихся составов, визжат тормоза прибывающих. Я вдыхаю прогорклую гарь жженого железа, сплевываю кислую слюну.

На переезде дорогу нам пересекает фургон-хлебовозка. Приятный запах теплого хлеба щекочет нос. Запах бодрит, и мы сворачиваем к хлебозаводу. Чем ближе к цели, тем ярче восходящее солнце подкрашивает краснокирпичную заводскую стену, и серая хмарь тревожной ночи растворяется за спиной.

Из ворот хлебозавода выезжают автофургоны, магазины ждут свежий хлеб. Из проходной выходят пекари с ночной смены. Среди них мама, она замечает нас раньше, чем я ее. Подходит. В ее сумке ароматный батон.

Я отламываю хрустящий кончик батона, рот наполняется сладкой слюной, и я не двигаюсь с места пока не уминаю теплую благодать. Мимо проходят женщины, каждая рассматривает нас, а я прижимаю к себе Машу так, чтобы не было видно ее лица.

Мама, конечно, замечает разбитую губу девушки и прямо спрашивает Машу:

– Всё хорошо?

– Уже да, – отвечает Маша и тоже отламывает хлеб.

– Нашла твои носки у Никиты с символом «Z». Перевязала резинку: две лицевые на одну изнаночную. Так лучше. Пойдем, научу.

Глаза Маши вспыхивают лукавыми огоньками, она ловит мой взгляд:

– Бомжам не досталось.

Я смущаюсь и крепче обнимаю ее:

– Пригодятся. Зима скоро.

В наш двор мы входим втроем. Мама одобряет, что я не собираюсь расставаться с девушкой, и даже подыгрывает. Делает озабоченное лицо и всплескивает руками:

– Ой! Ты же любишь с молоком. Я сейчас.

Она идет в магазин «Магнит». Мы остаемся вдвоем.

Но прежде чем зайти в свой подъезд я сворачиваю в соседний. Прошу Машу:

– Подожди минутку. Я к Солнцевым.

Взбегаю по ступенькам, звоню в дверь родителям Златы. Меня запускает Павел Петрович. Он ничего не спрашивает, но на лице ожидание. Я выкладываю из рюкзака на стол пачки денег.

– Это за Антона.

– Тут много, – удивляется Павел Петрович.

– Он заслужил. И еще вы должны знать, Антон писал рассказы. Настоящие, как в жизни. Я вам перешлю.

Я достаю телефон и пересылаю рассказ «Первый трехсотый». В комнату заходит заспанная Анна Николаевна, завязывая халат. По изнуренному лицу видно, она не спала, а мучилась от бессонницы.

Я решаюсь нарушить обещание, которое дал Злате. Ради нее и будущего малыша я должен сказать правду. Пересылаю отцу фотографию Златы на перроне в Симферополе. Она стоит в пол оборота, и хорошо видно, что прежний китель никак не может застегнуться на выросшем животе.

Павел Петрович с удивлением вертит в руке телефон:

– Это Злата?

Анна Николаевна забирает у мужа телефон, разглядывает дочь и оседает на стул.

Я объясняю:

– Вы станете бабушкой и дедушкой, если уговорите дочь оставить ребенка вам.

Павел Петрович садится рядом с супругой и накрывает ее ладонь своею.

Я добавляю:

– Злате нужна ваша поддержка. Лучше не звонить, а встретиться с ней.

Я ухожу, оставляя за спиной тишину. Воспитательнице детского сада и школьному учителю есть о чем подумать в большой опустевшей квартире.

Видимо, я задержался и Маша исчезла. Успокаиваю себя: это ничего не значит, ей надо побыть одной, помыться, переодеться.

Поднимаюсь в свою квартиру. На кухне мама и… Я расплываюсь в счастливой улыбке при виде Маши.

На столе белый хлеб и молоко. Мать разламывает батон, так вкуснее. Один кусок мне, другой Маше. Мы сидим напротив друг друга, рвем зубами хлебную мякоть в хрустящей корочке и запиваем молоком. Мама любуется со стороны и выходит.

Я дома рядом с любимой девушкой и чувствую себя счастливым и расслабленным. К Маше вернулось напряжение.

Она опускает взгляд и спрашивает:

– Зачем ты ходил к Солнцевым?

– Так надо.

– А со Златой ты встречался?

– Встречался.

– Долго говорили?

– Долго.

Маша кладет недоеденный хлеб, убирает руки со стола:

– Мне уйти?

Я перехватываю ее руку:

– Не отпущу.

– Не врешь?

Мы смотрим друг другу в глаза, я пожимаю плечами:

– Соври что-нибудь.

– Тебе? Я не могу.

– Контуженому.

Маша бледнеет, выдергивает руку и выпаливает:

– Я тебя не люблю! Бросаю прямо сейчас!

Я прислушиваюсь к гулу в голове. Тишина. Трогаю ноздри. Сухо. Встаю и выбрасываю из рюкзака в мусорное ведро таблетки.

Обнимаю Машу сзади за плечи и шепчу на ухо:

– Я теперь не Контуженый.

Она выворачивает голову, ловит влажными глазами мои:

– А я про себя не уверена. И про других тоже.

Мы вместе смотрим в окно поверх крыш домов нашего города. Взгляды тянутся за нитью железной дороги, уносящей пассажирский поезд за горизонт. Там разные люди с разными мыслями и проблемами. Но есть общее – мы все изменились.

И как раньше, уже не будет.