Конвейер

— Что же, по-твоему, разрешите, уважьте, сделайте милость, разрешите мне быть вам нужным?

— Да, именно так, — сказала Анечка, — и не только им, но вообще всем людям.

Собака Скальского поднялась с ковра и подошла к Женьке, села, положила свою морду ему на колено.

— Хорошая псина, — сказал Женька, — очень умные глаза. Но она же связала тебе руки.

— Еще как, — ответила Анечка, — а Скальскому она, думаешь, не связала? Мне временно, а ему навсегда, представляешь?

Он любил ее, но она все-таки была глуповата.

— Расскажи, Евгений, про армию. Тебе там было хорошо? Ты не мучился от дисциплины?

— Мне там было по-всякому, — ответил Женька, — я оттуда вернулся другим человеком.

Анечка вспомнила, что на кухне, в шкафу, у нее есть конфеты. Побежала, вернулась с целехонькой коробкой, перевязанной лентой с бантиком на уголке.

— Это тоже Скальский принес. Я, Евгений, уже стала старая. Совершенно забыла об этой коробке.

— Ты никогда не будешь старой, — Женька понял, что эти слова ей надо сказать, — ты — Анечка и всегда будешь Анечкой.

— Это для тех, кто меня любит, а для посторонних я уже очень пожилая женщина. Евгений, ты серьезно думаешь, что вернулся из армии другим человеком?

— Конечно. И не только я, все оттуда возвращаются другими. Армия — школа жизни. Ты разве этого не знаешь?

— Откуда мне знать? — Анечка пожала плечами. — Но ты не становись, пожалуйста, другим человеком. Кому это надо, чтобы вместо тебя появился кто-то другой. — Она глядела на него, наклонив голову к плечу. — Ты стал добрей. Раньше ты никогда бы не пришел ко мне. А вернулся из армии — и пришел.

— Я еще к тебе приду. — Женька почувствовал, как застучало сердце. Так бывало в детстве, когда его хвалили. — А когда уеду на стройку, буду присылать тебе письма.

— Ты не должен уезжать, Евгений, — Анечка глядела на него печально. — Ты уже уезжал, а теперь приехал. В нашем городе тоже есть стройки, и ты можешь просто туда пойти.

13

Матери дома не было. «У Никанора», — подумал Женька. Лег на кушетку, не снимая обуви, заложил руки за голову и уставился в белый потолок. По сияющей белизной равнине бесшумно скользила на лыжах его рота. Маскировочные халаты висели балахоном на Леше Чистякове, на Аркашке, на Витьке Маслове, даже на огромном, широком Феде Мамонтове. Надежная, мужская, как писала мать, среда. Была и разлетелась в разные стороны. Леша Чистяков собирает комбайны на своем «Ростсельмаше». Старшина Рудич ходит по пасеке в сетчатой маске и выкуривает пчел из ульев. Что же он не взял у него адрес? «Подумать только, — сказал бы своим пчелам Рудич, — такой был самолюб, такой противный солдат, а смотрите-ка, письмо прислал, благодарит».

«Я разыщу его адрес, напишу, — думал Женька, — а сейчас позвоню Зине». Он поднялся с кушетки, пошел в прихожую, где стоял телефон, набрал номер.

— Зина! Это я. Я, наверное, виноват перед тобой. Я хочу тебе все объяснить.

— Нет, — ответила Зина, — не надо объяснять. Все и так ясно.

— Зина, давай считать, что я только что, сию минуту приехал. Я не могу, чтобы мы были в ссоре. Я не знаю, что мне делать…

— Не знаешь, чем заняться? Сядь и посчитай, сколько раз ты сказал в своих трех фразах слово «я». Я, Я, Я, я…

Зина повесила трубку.

…Пройдет не день и не два, прежде чем Женька узнает, почему такими трудными были эти дни.

Детство приблизилось к нему, но и армия не отодвинулась. Женька не думал, что отслужил, распрощался с армией, а она в это время подталкивала его к людям, помогала становиться добрее.

Родня

Федька, сын Мареи

Бабушка приехала ночью. Я проснулась, а мать спит со старухой. Старуха лежит с краю, белый платочек сбился на лицо, и оттуда, из-под платочка, сап с тихим свистом. Мне было шесть лет, три года после смерти отца мы жили с матерью вдвоем, и в тот миг, заглядывая под платок, я поняла, что старуха здесь лишняя.

Примирил мешок. Он стоял у двери. Не очень большой, завязанный пеньковой веревочкой. Бабушка приехала из деревни и привезла мешок с гостинцами. Гостинцев было много, и все они лежали в большом мешке по отдельности — каждый в своем белом мешочке, зашитом сверху. На вид они не отличались друг от друга.

— Сухой гриб, — объясняла бабушка, выкладывая первый мешочек на стол, — Мареин Федька собирал. Такой хлопчик удачливый, глаз чистый, совестливый, на кого посмотрит — тому и удача.

Потом этот Мареин Федька, четырехлетний двоюродный брат, стал моей первой сердечной болью, первой ревностью, которая всякий раз, как вспыхивала, кидала меня на дно глубокой черной ямы. Наверху Федька с теми, кого я любила, — с бабушкой, Осей, Лидкой-рыжей, Мишей-маленьким, а в яме, в холоде, страхе и обиде, — я.

— Яблоки не удались, — говорила бабушка, — попадали в завязи. Одно только дерево вызрело. Федька как увидит, что кто из наших яблоко ест, аж затрясется: не ешьте, бабушка порежет, посушит и в город повезет тетке Ольге с Рэмой. Такой хлопчик, такие дети долго не живут, их на небо в ангелы забирают.