Конвейер

А я и не переживал особо, до тех пор, пока не получил команду дежурного – вычистить все писсуары и очки после убытия личного состава на занятия. А восемьдесят человек личного состава на пять писсуаров и столько же чаш Генуя – это, я вам доложу, тот еще свинарник. Но приказ есть приказ, и я их чистил. О! Я чистил их с особым усердием, как будто от этого зависела судьба рода человеческого. Не знаю, откуда это возникло во мне, я прежде был брезгливым парнем, но все-таки с советским дворовым детством и воспитанием. Отпидорив санузел до блестящего состояния, я получил благодарность от Пэйна, которому как нельзя кстати приспичило посетить «музей моей трудовой славы» по малой нужде, и назначение командиром второго отделения второго взвода. Это был мой последний наряд на службу в качестве дневального.

Одиночество и власть

Самая большая ценность для курсанта – это не отпуск или суточное увольнение и даже не досрочная сдача сессии. Самая большая ценность – это побыть с самим собой наедине и не во время сна. Неважно, что ты делаешь, – составляешь витраж для окон столовой, которая никогда не построится, или просто куришь в курилке, главное – побыть одному; такую роскошь курсант мог позволить себе крайне редко. Постоянно вокруг тебя одни и те же персонажи. Порой казалось, что ты участник бесконечного представления какого-то цирка жертв Компрачикоса.

Как даже самая мелкопоместная власть меняет человека? Казалось бы, ответ очевиден: портит она человека, портит, как ни крути. А с другой стороны, смотря какая власть: вот власть над 400 курсантами – это то же самое, что власть над одним отделением курсантов? Выходит, что нет, и дело даже не в количестве подчиненных, дело в том, насколько внимательно и близко ты знакомишься с условиями их жизни и службы. Живешь ты среди них: ешь, спишь, учишься, борешься с маразмом курсовых офицеров, сопереживаешь горю и делишь радость, все делаешь вместе – не отделяешь себя от них, не превозносишь, и власть твоя не для тебя получается, а для удобства твоих товарищей по службе – просто одному ходить по кабинетам и представлять общие интересы отделения удобнее, и все. А вот, если у тебя 200 или 400 курсантов, тут в проблемы каждого не вникнешь, тут нужно уметь подбирать и слушать младших командиров, но и самому существовать в тех же условиях, что и личный состав. Тогда основанием такой власти будут общий интерес, общее стремление сделать вокруг себя хорошо, и задачи по службе решаться станут однозначно лучше. В противном случае появляется та самая медная труба, через которую выдувается из командира человечье. В силу воспитания или каких-то врожденных качеств, я не знаю, но просыпается это убогое псевдовеличие, и не человек уже перед тобой, на служение которого государство и народ надеется, а курсанты в нем отца-командира видят. Нет! Перед тобой Федор Михайлович Крузенштерн – человек и пароход. Смотрит он на тебя или, точнее, сквозь тебя и в упор не видит. Марианская впадина – меньшей глубины, чем складки на его напряженной физиономии. Я встречал много таких руководителей, но это случилось гораздо позже, а в нашем цирке их было двое – Пэйн и Кравец.

Персики

Все тяготы и лишения, которые сопровождали КМБ, переносились нами стоически, на голом энтузиазме и вере в светлое будущее, однако были в этом курсе молодого бойца два обстоятельства, которые можно отнести скорее к плюсам, чем к минусам.

Во-первых, с окружающих людей, как и с тебя самого, практически сразу слетала пелена всего наносного, укрывающая истинную сущность. Уже не нужно было ничего объяснять: конкретные поступки и поведение в целом характеризовали твою личность, одновременно определяя положение в курсантском микромире. Наверное, так во время войны обостряется восприятие двух простых категорий – свой и чужой.

Во-вторых, большинство человеческих качеств и эмоций, таких как радость и злость, мелочная жадность и отзывчивость, ощущались как никогда остро. Ответная реакция на любое поведение в твой адрес была также доходчива и абсолютно ясна. Если мы смеялись, то до потери сознания, если сопереживали, то от всего сердца.

Подобных эпизодов в то время возникало много, но персики запомнились как-то особенно.

Бесконечные подъемы-отбои стали таким же обычным делом, как массовый просмотр программы «Время» в субботний вечер, сидя на табуретках, на взлетке, в составе курса. Но вот угадать время поступления команды «Подъем» было невозможно, так как зависело это напрямую от возникновения припадка тревоги у Пэйна или кого-то из других курсовых офицеров.

Для полноты картины нужно заметить, что растущим организмам курсантов в условиях тотального запрета на все, кроме дерьма из столовой в установленное для кормления время, катастрофически не хватало еды, и каждый решал этот вопрос по-своему: кто-то делил то, что ему удалось заныкать, между всеми, кто жил в кубрике, а кто-то поступал иначе.