Конвейер ГПУ

— Давай, не запирайся, все напрасно, лучше расскажи откровенно, может быть когда-либо колол дрова буржую или уборные чистил? Пойми, что все это рассматривается, как помощь буржуазии. Со всех сторон несется искренний смех, а мой преступник и тут беспомощно твердит:

— Не помню, староста. Ей-Богу не работал я у буржуя никогда. Всю жизнь сызмальства, вот уже 50 лет, как на заводе.

Все это было бы смешно, если бы не было так грустно. А грустно потому, что таких «папаш» с одной стороны и подростков с другой, сидели в тюрьмах миллионы. Многие из них, вероятно, и до сих пор не могут вспомнить, какому буржую они помогали колоть дрова или убирать нечистоты.

Однажды нам объявляют, что желающие могут написать заявление кому угодно и о чем желают. Наивная вера в справедливость все еще теплилась у многих. Казалось, что расскажут кому-то о своей невиновности, и там придут в негодование от этих искренних и жутких строк. Большинство все еще верило, что творимая инквизиция является делом рук исключительно ГПУ. Сейчас оставшиеся в живых прекрасно понимают, что главным инквизитором был ни кто иной, как сам «родной папаша», который из-за своего звериного самолюбия и сегодня продолжает гнать на убой миллионы русских солдат, опираясь на жидовско-чекистские пулеметы. Только эти отбросы человеческого общества, не могущие найти себе куска хлеба честной работой, спасая свою шкуру и сытую жизнь, охраняют и своего кровожадного хозяина.

Я также поддался минутной слабости и решил написать заявление. Немного подумав, кому же адресовать свое послание, окончательно остановился на Ворошилове. Когда меня вызвали в отдельную комнату, и дежурный надзиратель, вырвав из засаленной книжки листок бумаги, швырнул последний на стол, я немного смутился и заявил, что собираюсь писать товарищу Ворошилову, почему и прошу дать мне хороший лист бумаги.

В ответ на это грубый голос произнес:

— Подумаешь, хорошую бумагу захотел. Для вашей шпаны и этого жаль, а на ней пишут всем, и даже самому Сталину.

Я еще раз упрекнул себя в душе за наивность и заявил, что писать передумал. Получив пару крепких слов за свое непостоянство, был немедленно водворен снова в камеру.

Просидев в камере № 11 до 10 января 1930 года, днем раздался голос надзирателя:

— Мальцев есть?

Отвечаю — «Я».

— Собирайся быстро с вещами.

Немного волнуясь, начинаю запихивать в мешок свой скарб. Камера оживилась. Отношение соседей по камере глубоко меня тронуло. Один сует кусок хлеба, другой сахару. Организовали на ходу сбор денег и вручили мне на дорогу 32 рубля. Прощаясь, я поблагодарил за теплое отношение и скрылся за тюремной дверью. Меня снова, как оказалось, перевозили во внутреннюю тюрьму.

Посадка, путь и высадка из «Черного ворони» прошли по положенному ритуалу без каких-либо осложнений. Очутившись уже в знакомом длинном коридоре внутренней тюрьмы и увидев дверь камеры № 19. мне безумно захотелось попасть снова в нее. Кто-то там сидит? Есть ли старые знакомые, с которыми пришлось пережить много тяжелых минут и среди которых происходила переоценка ценностей существующего политического порядка? Камера № 19 тянула к себе подобно магниту. Привратник наконец останавливается напротив камеры № 19 и, к моему глубокому разочарованию, открывает засов двери № 18.

Камера № 18

Войдя в это новое убежище с тяжелым сердцам, я увидел в маленькой комнатке без окон, с потолочным фонарем, лежавших в различных позах пять человек. Быстро знакомлюсь с соседями, обмениваюсь новостями и устраиваюсь в привычной обстановке. Здесь мне пришлось просидеть четыре месяца. Соседи были простые, хорошие люди. Дружил я особенно с профессором Парабочевым. Последний, как видно, от избиений и моральных унижений, на моих глазах становился психически ненормальным человеком. Каждый шаг сторожа или часового, разгуливающего по крыше тюрьмы, приводил его в сильное возбуждение. Он нервно срывался, делал безумные глаза и шептал мне:

— Слышите, Виктор Иванович, вот они уже идут за мной и сейчас поведут на расстрел.

За этим следуют слезы, истерика, — и так каждую ночь.

Особо сильно на него повлиял последний вызов на допрос, где ему, как директору мединститута, устроили очную ставку с одним профессором-евреем. Как видно, этот трусливый иудей получил заверение от палачей, что ему пощадят жизнь, если он на очной ставке даст желательные показании. С ужасом в глазах профессор Парабочев рассказывает мне об очной ставке.

— Вы только поймите всю подлость этого негодяя. Неужели люди могут дойти до такого падения. В какое жуткое время мы живем. Представьте, он смотрит прямо мне в глаза и подтверждает, что я ему давал вредительские установки.

Голос Парабочева срывается, а тело бьется в истерике.