Конвейер ГПУ

Комендант, видя, что я новичок, вероятно, решил продемонстрировать один из заученных методов психологического воздействия. Взяв большой нож и придав своей тупой роже звериное выражение, он начал его усердно точить, бросая на меня исподлобья косые взгляды.

Не испуг, нет, что-то непонятное пронеслось в моей разгоряченной голове.

— «Ах, вот как, — подумал я про себя, больше удивленный, чем испуганный, — почему же у меня раньше была уверенность, что врагов народа обязательно расстреливают. Оказывается, их просто режут».

И эта мысль оттеснила даже страх перед смертью.

Палач знал действие данного метода и, насладившись произведенным эффектом, к моему великому изумлению, набросился, но не на меня, а… на крючки и пуговицы моей одежды.

Минуты через две, все еще как во сне, слышу команду:

— Одевайся.

Операция одевания была несколько необычной. Особо злостно не подчинялись брюки и кальсоны, лишенные крючков и пуговиц. Поддерживая те и другие руками, я снова облачился в свою кастрированную одежду. Дальше последовало заполнение анкеты, и другой страж, проведя меня по узкому коридору, открыл засов двери, на которой я успел заметить цифру 23. Меня втолкнули в одиночку.

Камера № 23

Проскрипел засов двери, и я, наконец, остался один. Камера, размером полтора на два с половиною метра, стала моей новой квартирой. Высоко под потолком маленькое окошечко с толстыми решетками и тюремный волчок в двери наглядно подтверждали назначение жилища. Вероятно от быстрой смены обстановки я все еще смутно сознавал происходящее. В голове бессвязно проносились мысли. Решетка подсознательно действовала на нервную систему, а в мозгу назойливо звучал мотив старой песни:

«Сижу за решеткой в темнице сырой»…

Остаток дня не вывел меня из хаоса мыслей. Только вечером я начал болезненно сознавать свою новую роль. Разум отказывался понять и представить, что вот ты сидишь под замком и не можешь по своему желанию пойти или поехать куда хочется. Сознание полной беспомощности наполнило тоской и холодом всю душу.

Слух все время ловил малейшие шорохи, а напряженное воображение рисовало различные картины. Казалось, вот сейчас откроется дверь, войдет кто-либо из знакомых и с улыбкой скажет:

— Ну, Виктор Иванович, поедем ужинать, — это была только шутка.

Да, это, действительно, оказалась шутка, злая, кошмарная шутка, длившаяся 18 месяцев.

Ночь. Первая ночь в тюрьме. Как она длинна и томительна в одиночке. После отдельных минут забытья, открывая глаза, долго не могу понять — где я? Затем мозг восстанавливает всю картину случившегося, и тоска, тоска, доходящая до боли, охватывает все существо.

Началась новая однообразная тюремная жизнь. Утром надзиратель всовывает в форточку кусок хлеба и воду. Задавать вопросы не разрешается. В ответ на мое обращение, — нельзя ли получить карандаш и бумагу, — получил внушительный пинок надзирательским сапогом.

Так потекли однообразно дни за днями, отмечаемые черточкой ногтя на стенке каземата.

Жажда общения с людьми с каждым днем усиливалась. Безумно хотелось хоть какому-нибудь живому существу задать вопрос, услышать человеческий голос. Но стены каземата мрачно молчали, храня в себе много тайн и человеческих страданий.

Через несколько дней неожиданно слышу какие-то глухие стуки в стену моей камеры. Вначале недоумеваю. Вдруг меня осеняет мысль, и я понимаю, что это другая жертва подает мне условные сигналы. Вспомнились рассказы о своеобразной тюремной азбуке, по которой переговаривались заключенные с соседними камерами, узнавая один от другого все новости тюремной жизни. Но что мог я ответить на эти закономерные звуки? Беспомощно постучал кулаком в глухую стену, давая понять своему соседу о моем пребывании. Бессильная злоба охватила меня от сознания, что рядом сидящий живой человек не может со мной говорить из-за моего незнакомства с тюремной азбукой.

Однажды, после семидневного одиночного заключения, глубокой ночью вдруг заскрипели засовы моей камеры. Этот неурочный лязг железа невольно заставил меня вздрогнуть и насторожиться.

Дверь отворилась, и в камеру втолкнули весьма солидную фигуру в военной шинели с оборванными знаками различия. Вид живого человека наполнил все мое существо неизъяснимой радостью. Ведь я уже не один. В голове невольно промелькнул одни из лозунгов:

— «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Я готов был броситься на своего незнакомца и целовать, целовать без конца это живое существо.

Не успел привратник задвинуть железный засов двери, как я уже засыпал вопросами своего нового соседа. Усевшись рядом, последний мрачно осмотрел обстановку камеры и с опаской покосился на меня.

Он оказался тоже полковником, но не авиации, а кавалерии, и только что совершил свой последний кавалерийский рейд в тюремном вагоне из места расквартирования его полка до города Ашхабада.

Наговорившись вдоволь и рассказав ему о всех превратностях судьбы, я убедился, что мой кавалерист такой же «опасный преступник», как и я.