Конвейер ГПУ

Дышать, действительно, пока разрешалось вольно, но воздуха было совсем маловато, и мы мысленно переносились в эти самые леса, поля и реки, где, конечно, воздух был прекрасный и дышалось легко.

Живя тесной семьей, абсолютно ничего не делая, я невольно занялся изучением внутреннего облика своих соседей. Между прочим, по секрету, мой приятель, начальник депо, мне сообщил, что и здесь, среди арестованных, есть сексоты, передающие все разговоры тюремному начальству. Жуткое омерзение охватило меня при мысли, что даже в этих стенах, полных ужаса и человеческих страданий, имеются эти отбросы человеческого рода.

Среди заключенных находился районный прокурор, по национальности туркмен. Перед арестом он пытался покончить жизнь самоубийством, выпустив две пули из браунинга в висок. Но по злой иронии судьбы они скользнули по-над кожей черепа и вышли в середине лба. Лежал он рядом со мной, и от грязной нагноившейся тряпки на голове исходило тошнотворное зловоние. Вероятно, этому представителю правосудия хорошо были знакомы нравы и обычаи застенков ГПУ, если он предпочел последнюю нулю в лоб. Конечно, многие из нас избрали бы подобный конец, если бы знали заранее ожидающие нас перспективы. Человек он был чрезвычайно ограниченный и тупой. Излюбленным лейтмотивом его рассуждений было обвинение всех русских людей, загубивших туркменский народ.

Тепло вспоминается другой товарищ — зам. председателя Туркменского Госбанка Александров. Темпераментный, легко возбуждающийся, готовый в споре сделать противнику «физическое замечание», он представлял собой образец прекрасного, великодушного, с широкой русской натурой, крайне доброго человека. Получая от жены ежемесячно 50 рублей денег и белье, он буквально делил все поровну между не имевшими передач. Первые трусы и носки я получил от него. Эта натура импонировала мне всем своим существом, и мы подружились. Через некоторое время у нас созрел план разоружения надзирателей, но нашим наивным мечтам не суждено было осуществиться. В этих застенках все было продумано до тонкостей.

Мы условились во время прогулки напасть на надзирателя и завладеть его наганом. Но каково же было разочарование, когда нам стало известно, что эти телохранители носят незаряженные револьверы, предвидя подобный вариант. Внешняя же охрана окружала железным кольцом тюрьму, а через проволоку, украшающую и без того высокий забор, был пропущен электрический ток. С пустыми руками всякая попытка явно обрекалась на полную неудачу.

Бежать вообще мы и не замышляли — это было невозможно, — Но лучше умереть с оружием в руках, чем ждать, когда тебя повезут на убой, как скотину. Хотелось только одного: выбраться из тюрьмы, уложить на месте двух-трех палачей, выбежать к народу, этому доверчивому русскому народу, и крикнуть во все горло:

— «Вас обманывают, нет врагов народа. Есть сталинские палачи, которые, выполняя кровожадно-трусливую волю своего хозяина, подвергают пыткам ни в чем неповинных людей. Очнись, русский народ, сбрось с себя это кошмарное чудовище, заливающее кровью лучших сынов всю страну исключительно из-за животного страха потерять свою власть».

После этого последняя пуля должна была избавить вас от земного советского счастья.

Справа от меня сидел педагог школы. Достаточно развитой и чрезвычайно осведомленный в ряде вопросов секретного порядка, не имеющих к его работе ни малейшего отношения. Этот человек вызывал во мне невольное отвращение, хотя был достаточно вежлив и любезен. Алчность его доходила до омерзения. Сидя в углу, он жадно пожирал купленные из тюремного ларька продукты и со спокойной совестью отказывал голодным товарищам в кусочно хлеба. За какие то, вероятно, «особые» заслуги перед следователем, ему разрешали получать из дому все необходимое. Этого человека я инстинктивно сторонился и нехотя отвечал на его вопросы.

Наркомздрав Факторович — тип хитрого, осторожного и трусливого политикана. Достаточно культурный и образованный, он вызывал во мне постоянное бешенство при спорах. Чувствовалась во всем неискренность и фальшь. Вероятно из-за животной трусливости он всегда находил закономерное объяснение творящейся вокруг инквизиции, доказывая, что эти издевательства являются исключительно делом рук местных заправил ГПУ. Руководство центра работой палачей он всегда настойчиво отрицал. Подобная позиция меня положительно бесила. Чувствуя это двурушничество, я задаю ему вопрос:

— Ну, а как же вы, Яков Маркович, смотрите на свободу слова, печати и прочее, объявленное в конституции, и § 10 статьи 58 Кодекса, карающий за эту самую свободу от 3 до 10 лет? Что, это тоже местная инициатива или центральная провокация с целью выявления свободомыслящих граждан?

— Видите ли, Виктор Иванович, конституцию нельзя понимать так упрощенно, как это делаете вы. Данный параграф подразумевает свободу слова и печати в интересах трудящихся.

Меня охватывает бешенство.