Копье милосердия

— Как огурчик.

— Тогда поехали. Ты впереди, я за тобой. И сильно не гони, чтобы я не потерял тебя из виду. Понял?

— Ну…

Впервые за несколько дней на душе Глеба воцарилась неземная благодать. С Юном он готов был спустить хоть в ад.

Глава 13. Пират

Ванька Грязь сидел в портовой кофейне Халич-Галаты и пил восьмую по счету чашку кахвы. Он уже прожил в Истанбуле много дней, но по-прежнему терпеть не мог эту горькую бурду, хотя и приучал себя к турскому напитку с завидным упрямством — назвался груздем, полезай в кузовок; в чужом монастыре нечего делать со своим уставом. А уж табачный дым был ему и вовсе отвратителен, поэтому Ванька лишь делал вид, что курение кальяна — для него радость неземная. Хорошо, что за ним никто не наблюдал. Иначе его фиглярство — в том числе и переодевание в греческую одежду — было бы давно раскрыто.

«Щец бы сейчас кислых с холодного погреба… — думал он с тоской, глядя на скопище судов у пристани, очертания которых расплывались в солнечном мареве. — Или мёду ставленого, да чтобы с ледком, с морозцу… Эх, где ты родная сторонушка! Знать, судьба моя такая — скитаться среди проклятых басурман».

Пот выедал глаза и Ванька раздраженно смахивал его рукавом своей греческой одежды. Он сидел в кофейне с восхода солнца, но примелькаться не боялся — таких, как он, бездельников в заведении еврея-романиота Якуба терлось много. Народ никуда не спешил; все неторопливо потягивали кахву, курили кальян и трубки и вели неторопливые беседы о разной чепухе. Среди завсегдатаев кофейни Якуба Ванька не замечал ни богатых истанбульцев, ни состоятельных иностранцев, поэтому диву давался — где они берут деньги на то, чтобы бездельничать с утра до вечера? Странные люди… Даже совсем небогатый водонос мог просидеть за чашкой кахвы часа два-три в жаркий полдень, когда торговля ледяной водой была наиболее оживленной.

Слуга князя Радзивилла ждал посланца из Палестины. Он торчал в порту вторую неделю, все питейные заведения Халич-Галаты посетил, выпил никак не меньше бочки кахвы, из-за чего желудок Ваньки начал бунтовать, а посредник все не появлялся, хотя сроки уже давно вышли. Неужто плененный купец Маврокордато соврал?!

«На кусочки изрежу, сучье вымя! — мысленно бушевал Ванька, когда после очередной затяжки табачным дымом к горлу подступала тошнота. — Ежели сбрехал, пусть намыливает веревку. Удавлю, как шелудивого пса!».

Ванька Грязь ошибался, когда думал, что за ним никто не следит. Из самого темного угла кофейни на него смотрели жгуче-черные глаза Мордка. В сильно накуренном помещении его трудно было узнать. Он напялил на себя одежду еврея-романиота, которую венчал головной убор, очень похожий на чалму — фетровый конусовидный колпак фиолетового цвета, обмотанный золотисто-желтой материей. В этом платье Мордко нельзя было отличить от сотен его сородичей, которые облюбовали для жилья на берегах бухты Золотой Рог богатые кварталы Хаскёе, Кассым-Паша, Галата и Мумхан. Евреи жили в семнадцати кварталах Истанбула, но большая их часть селилась поближе к местам оживленной торговли; а где самое прибыльное место, как не порт Халич-Галата?

Мордко не удалось зацепить Ваньку историей с московитом, проданным на галеры. Осторожный, битый жизнью Ванька Грязь не преисполнился к нему горячей благодарностью и не стал исповедоваться берестейскому купцу в делах, касаемых князя Радзивилла. Вопреки замыслам Мордко, они так и не сблизились, не стали закадычными дружками, несмотря на родство душ, поднаторевших в интригах.

Когда Мордко после долгих и бесплодных маневров вокруг да около Ваньки наконец не выдержал и спросил прямо, какое задание дал ему князь Радзивилл и сколько он платит за службу, которую легкой никак не назовешь, московит состроил постную, предельно честную физиономию и ответил: «Я твой должник, Мордко. Ты сделал мне доброе дело, и я отвечу тем же. Только скажи. Но это наши личные отношения. Что касается князя, то я дал ему слово служить честно, а значит, сохранение его тайны — моя наипервейшая обязанность. Записываться в иуды у меня нет ни малейшего желания. Даже если мне предложат в десять — да что в десять, в сто! раз — больше, чем я получаю у князя».

Конечно же, Ванька Грязь врал. За деньги (тем паче, за большие) он готов был продать кого угодно. Тем более что князь Радзивилл не был для него отцом родным или хотя бы близким родственником. Однако новообращенный католик Иван Грязной до смерти боялся ордена. О каре Господней за предательство ему как бы вскользь, притом с мягкой пастырской улыбкой, намекнул архиепископ Юрий Радзивилл. И Ванька верно понял этот намек, приняв его слова как угрозу.