Копье Судьбы

Протянутая рука Евы вначале не вызвала у нее никакого энтузиазма.

Ага, читалось на темной, с рыжими подпалинами, узкой морде собаки, с чего бы эта девица подлизываться вздумала? Добрая нашлась! А сама сидит рядом с хозяином и вечерами у него пропадает, и хозяин тогда выгоняет Блонди за дверь. А еще завела двух все время тявкающих скотчтерьеров, Негуса и Штази. Придурки какие-то, а не собаки, постоянно орут как резаные, смотреть на них противно. Но самый лучший человек в сером кителе и фуражке нет-нет, да и погладит мерзких шавок, и тогда Блонди вынуждена лететь к хозяину и тыкаться мордой в его руки. Чтобы хозяин вспомнил: ведь это Блонди – его собака, и только ее он должен ласкать.

И вот, значит, эта воровка, подруга хозяина, решила подлизаться.

Руку протянула, ты смотри на нее.

Но в руке – мясо. МЯСО! Ох, какой большой румяный кусок жаркого. Жирненький… И пахнет, как он пахнет. Рехнуться от такого аромата можно. Слопать мясо, что ли? Конечно, приятнее было бы, если бы хозяин угостил. Но он все говорит, говорит. И даже за ушами не погладит.

А вот сейчас как возьму назло ему!

И Блонди, пофыркивая от нетерпения, съела мясо, вильнула хвостом, благодарно лизнула Евины пальцы.

Это было в одиннадцать вечера.

Сейчас уже почти три ночи. Но почему, почему слабительное не действует?

«Если он не выведет собаку – все пропало, – с отчаянием подумала Ева, снова прикладывая к стене спальни стакан. – Завтра копье Лонгина увезут в Нюрнберг, в музей нацистской партии. И мне больше никогда не представится возможность его получить…»

…Фюрер скорбел по племяннице ровно три недели. В начале четвертой он распорядился, чтобы в резиденцию привезли Еву, и…

– Раздевайся, – коротко бросил он и исчез в ванной.

К щекам жарко прихлынула кровь.

Ева растерянно посмотрела на закрытую дверь ванной комнаты, из-за которой доносилось журчание воды. Потом глянула в окно: там, подпирая тяжелое сумрачное небо, дыбились горные склоны, засыпанные снегом.

Но умиротворяющий пейзаж вызвал лишь еще большее волнение и оцепенение. Страх. И даже какая-то обида появилась в сердце: быстро же он забыл Гели. Темноволосой девушки больше нет и не будет, а тот, кто говорил ей о любви, всего через три недели просит другую: «Раздевайся!»

Ева ожидала от фюрера чего угодно: мрачного, подавленного настроения, может, даже и слез. Или упреков по поводу того самого письма, которое нашла в кармане его плаща Гели.

А тут выясняется: пригласили для этого.

Не то чтобы она никогда не думала о том, как это случится. Мечтала, представляла. Решила, что и без свадьбы все позволит. Он же честный человек, не сможет потом не жениться. А раз так, то это может свадьбе даже способствовать, сделает путь к алтарю куда короче. Ой, какая у них красивая будет свадьба! Про нее напишут все газеты!

Ева была готова.

Она даже в глубине души этого ждала.

Но вот теперь, когда все должно было случиться, ей вдруг стало так тошно. И даже любовь, огромная, болезненная, мучительная любовь куда-то исчезла. Еще вчера казалось: все, что угодно, снести можно, лишь бы видеть его горящие непонятным светом глаза. И вот – он рядом, а будет еще ближе. Но – досада и страх, вот и все, что осталось в сердце.

«А что, если сбежать? – подумала Ева, начиная тем не менее расстегивать теплую шерстяную кофточку. Светло-серый цвет ее необычайно подходил к голубым глазам, добавляя им глубины и твердости. – И все равно, что любила, что ждала и страдала. Сбегу, исчезну! Или это просто страх? – Она сняла кофту, сбросила серую зауженную юбку и стала расстегивать чулочный пояс. – Как некстати он решился, и похудеть не получилось. Живот вон как выступает, совсем некрасиво».

Ади.

Влажный, прохладный. Но какой-то мягкий. Лежит рядом, обнимает – а кажется, будто с ног до головы сырым тестом облили.

Как странно он пахнет, сладковато-кисло. Едва уловимый, но тошнотворный запах.

Первый поцелуй. Не легкое касание щеки, как раньше. Теперь – в губы. Влажная, чуть воняющая улитка вползает в рот.

Поцеловал грудь. Усы щекочут, мокро. Неприятно.

Про вторую грудь забыл. Хорошо.

Голова кружится. Тяжело все время живот втягивать. А если не втягивать, животик станет выступать, толстый, ужасно толстый.

Он стал разводить ее ноги, и Ева не выдержала, прекратила томно постанывать и глянула на Адольфа в щелочку между ресницами.

Глянула – и тут же зажмурилась. Плечи все в каких-то бурых пятнах, а на макушке лысина. Всегда зачесанная прядь волос упала, и стала видна проплешина, бело-розовая блестящая кожа. Ужасно…

И все же она любит его?

Или придумала сама себе эту любовь, потому что за стойкой в ателье Гофмана было скучно?

Как же можно его любить, если он весь в морщинах, в бурой россыпи пятен, да еще и с лысиной!

Пусть Отто не такой известный и у него нет телохранителей, но его губы пахнут медом, и, когда обнимаешь парня, по крайней мере, хотя бы не кажется, что в тесто руками угодила.

Резкая боль оборвала мысли.

Когда она прекратилась и Ева почувствовала, как то самое, твердое и мучившее, выскользнуло из нее, фюрер едва слышно пробормотал:

– Гели.

А потом сразу же закашлялся: