Копенгаген

Выйдя из магазина, направляемся в сторону гавани. Незнакомые люди похожи на знаки препинания, следующие за еще неуслышанной фразой, непрочитанным предложением. Так всегда: первое впечатление от человека — бессловесное; скорее интонация несказанного, чем сам голос — интонация утвердительная, вопросительная или восклицательная. Вот рыжеволосая валькирия мчится на велосипеде безусловным победным воплем-восклицанием; пастор проходит, стриженая голова откинута назад, взгляд блуждает по крышам и дымовым трубам — это знак вопросительный с чуть отогнутым вверх рыболовным крючком вопрошания. Из дверей дома напротив выходит банковский служащий (костюм с иголочки, ботинки начищены до приторного блеска, выглаженные брючины как острие меча) — это безоговорочная точка, обладающая неким окончательным знанием о месте человека в мире. А еще есть люди-запятые, при виде которых взгляд запинается на мгновение, но только на мгновение, а потом легко расстается с ними.

В гавани дует холодный ветер, задувает за воротник, поднимает полы дождевика. Пытаешься укрыться от ветра в подворотню, спрятаться за высоким воротником, приподняв его так, чтобы защитить шею, подбородок и рот с его сбивающимся, перекошенным дыханием, но ветер начинает дуть не сбоку, а сверху и в сильном порыве размазывает воротник по плечам и затылку. Мы забегаем в кофейню, выпиваем по чашке горячего шоколада, согреваемся. Выходим наружу. Ветер прибивает нас к ультрамариновой стене музыкальной школы, мусолит скатерти на столах под ресторанными зонтами с рекламой датского пива «Карлсберг». Зонты на тонких стальных ножках раскачиваются, все вокруг готово уже сдвинуться с места, и только какой-то невидимый якорь удерживает эту утлую улицу от крушения. Кажется, еще немного, и в воздухе зашумит, загудит, завоет. Поднимется ураган, и сорвет печные трубы, и согнется шпиль собора Святого Николая, и будет все, как в сказке: вывески поменяются местами — бочка бондаря будет теперь висеть над женским ателье, а ресторанное меню повиснет над входом в театр: «суп из хрена и фаршированная капуста».

Куранты бьют двенадцать, наступает сказочное безвременье, и память играет со мной злую шутку, отбрасывает в детство, а может быть, еще дальше, в прошлую жизнь, в страну, которой больше нет на карте. Когда мне было двенадцать лет, к нам в гости приходила девочка. Она оставляла в прихожей лакированную сумочку с платком и пудреницей, и мы выбегали во двор. Во дворе росли два клена. Она залазила на одно дерево, а я — на другое. Садилась на толстую ветку и начинала мяукать. Я отвечал ей со своего дерева — собачьим лаем или выл по-волчьи. А еще мы перекликались друг с другом, как два снегиря. По вечерам, когда ее увозили домой, я уходил в свою комнату и думал об этой странной дружбе. Потом она переехала в Ивано-Франковск, куда перевели ее отца, офицера автомобильных войск. Оттуда она прислала мне единственное письмо, тетрадный лист, весь испещренный птичьим «уить-уить-уить». Я давно забыл об этой девочке, а теперь, в Копенгагене, вдруг вспомнил нашу давнюю перекличку, холодные ветви осенних кленов, на которых почти не осталось листвы.

Северный ветер, леденящий даже в августе, напоминает о Снежной Королеве, о Гер-де, которая не поверила в смерть Кая (Кай, человек, люди смертны, потому Кай смертен — сгинь, Кизеветтер [1]!) и отправилась на поиски своего друга.

— Помнишь, говорю я сыну, лапландку, которая жарила рыбу при свете фитиля, погруженного в ворвань, помнишь, как ледышки сами собой сложились в слово «вечность»? В этой странной сказке маленькая Эвридика находит своего Орфея и, разбив в прах ледяную вечность, отогревает его теплом своих слез и уводит обратно на мансарду. Холодный ветер, как дыхание Снежной Королевы, — того и гляди зацелует до полусмерти.

3. Розенборгский замок

Парк перед замком Розенборг. Каждое дерево держит на себе низкое небо. Оголенность, выстуженность округи на фоне холодных камней Розенборга. Я отдал продрогшему сыну свою ветровку. Он кутается в нее, но все равно не может согреться. Сколько нужно иметь в себе тепла, чтобы пройти этот парк наискосок?

Женщина выгуливает собаку, поводок натянут как струна. Двое студентов бегут по аллее, добегают до конца и останавливаются. Делают зарядку, поднимают руки, наклоняются вперед, стараются коснуться ладонями земли. Выдыхают. Выпрямляются. Они похожи на физкультурников из старой кинохроники. Кроссовки в потеках пыли, струйки пота на висках, слипшиеся русые волосы и — холодный ветер с залива. Нерушимый строй северного лета, в которое нас никто не звал.