Копья летящего тень. Антология

— Мы слушаем, слушаем… — нетерпеливо произнес представитель цензуры, поудобнее усаживаясь в редакторском кресле.

— Эта кошка… — негромко сказала Лилиан, — …здесь всегда живет?

Кэгэбэшник и редактор газеты переглянулись.

— Какая… кошка? — вежливо осведомился Кривошеев.

— Ну… рысь…

Оба начальника снова переглянулись.

— Вот что, Лилиан Лехт, — потеряв наконец терпение, сказал представитель цензуры, — вы пытаетесь здесь просто морочить нам голову! Отвечайте по существу: почему вы пишете такие стихи? Откуда у Вас все эти «железобетонные квадратные уроды» и «еретики», эти «заживо вспоротые души» и «патриотические книжные киоски»?

Кривошеев шумно прокашлялся и отошел к окну. Приподняв голову, рысь лениво посмотрела в его сторону. Потом встала, поскребла когтями ковровую дорожку и непринужденно, как это делают представители кошачьей породы, прыгнула на редакторский стол. Потоптавшись среди бумаг, она растянулась во всю длину и положила голову на мощные, пушистые лапы. Кэгэбэшник не обращал на нее ни малейшего внимания!

Как ни странно, присутствие хищного зверя придало Лилиан уверенность в себе. У нее не было уже никаких сомнений в том, что рысь очутилась здесь каким–то необычным, парадоксальным образом. И то, что присутствующие никак не реагировали на поведение этой кошки, наводило Лилиан на мысль о какой–то загадке.

Кэгэбэшник продолжал пристально смотреть на Лилиан, ожидая ответа на свой вопрос, и Лилиан, глядя на лениво разлегшееся на столе животное, почувствовала вдруг какую–то удивительную внутреннюю раскованность

— Почему я пишу такие стихи? — с вызовом произнесла она. — Потому что считаю нужным так писать, потому что именно такой я вижу нашу средневековую действительность!

При этом Лилиан обвела редакторский кабинет таким взглядом, словно это был музей экзотических испанских сапог, щипцов для выдергивания ногтей, скамеек для растягивания суставов…

Перевернувшись на спину и согнув все четыре лапы, рысь свесила голову набок и уставилась своими желтыми глазами на Лилиан. Эта кошачья поза была настолько забавной, что Лилиан не смогла удержаться от улыбки.

— И все–таки, — с неожиданной для себя веселостью сказала она, — откуда у вас эта кошка?

Кэгэбэшник нахмурился.

— Я не понимаю, Лилиан Лехт, — угрожающе–спокойно произнес он, — к чему вам теперь эти шутки? Речь идет о судьбе ваших публикаций, о вашей судьбе, если хотите, а вы пытаетесь перевести разговор на каких–то… кошек! Вы кто по национальности? — неожиданно добавил он.

Пожав плечами, Лилиан уклончиво ответила:

— У меня нет определенной национальности…

Кривошеев и кэгэбэшник выразительно переглянулись.

— Это мы выясним, — сухо заметил представитель цензуры.

— И вообще, Лилиан, — с миролюбивой фамильярностью добавил Кривошеев, — тебе следует пересмотреть тематику своего творчества. Энтузиазм, новостройки, освоение космоса.

— Массовая советская культура и так благоденствует, — с усмешкой ответила Лилиан.

— Вы, Лилиан, совсем запутались, — наставительно произнес представитель цензуры. — Приносите сюда антисоветские стихи, намекаете на существование какой–то чуждой нашей действительности массовой культуры… При социализме есть только социалистическая культура!

Он наверняка сказал бы что–то еще, но благоденствующее на редакторском столе животное, не считаясь ни с каким регламентом, вдруг громко зевнуло, высунув розовый язык и оскалив страшные, кривые клыки:

— Уа–а–а–а–у–у–у–у…

Кэгэбэшник вскочил из–за стола.

— Вы ведете себя просто неприлично, товарищ Лехт! — начальственным тоном рявкнул он, моментально забыв о своем имидже спокойно–сдержанного, владеющего собой инквизитора. — Мы вынуждены будем сообщить о вашем поведении по месту работы! А теперь можете идти!

Лилиан шагнула к двери, потом остановилась, оглянулась. Ни на столе, ни на полу, ни возле вешалки никакой рыси не было.

23

Комната Венсана была полна дыма и криков. Стол, тесно уставленный бутылками, толпа, говорящая на нескольких языках. Сидели на стульях, на кроватях и просто на полу. Почти никто не танцевал, хотя музыка звучала без перерыва. Дверь в коридор была открыта настежь, каждый желающий мог войти.

На одной из кроватей сидели полупьяные датчане и время от времени громко орали «skaal». Пламя толстой свечи выхватывало из полумрака лицо Ингер: влажные синие глаза, вишневые губы, точеный нос, роскошные белокурые волосы. Более красивого существа я никогда в жизни не встречала. Разве что Дэвида Бэста… Кстати, он тоже сидел с ними и тоже орал «skaal» — и к тому же в обнимку с Ингер! Любой идиот без особого труда догадался бы, что они не просто друзья. Во мне же все противилось этой простой, лежащей на поверхности истине. «Значит, это Ингер…» — похолодев от отчаяния, подумала я.