Копья летящего тень. Антология

Из неизменного, почти квадратного саквояжа он, пройдя на кухню, извлек бутылку водки, термос со щами, баночки с салатами, рыбой, завернутую в фольгу зелень и даже аккуратно нарезанный хлеб. Я не знаком с его бывшей женой, но мне всегда казалось, что подчеркнутая аккуратность, даже — в хорошем смысле — какое–то бытовое чистоплюйство доктора — это невидимый укор ей, соперничество, ставшее привычкой: мол, при бабе в доме было меньше уюта, комфорта и хлебосольства, чем без нее.

— Ну–с, милостивый государь, где у тебя хрустали–фаянсы? За столом и поговорим, на голодный–то желудок какая беседа.

Взяв в руки рюмки, он повертел их перед глазами, посмотрел на свет, затем аккуратно поставил на стол, словно боясь разбить.

— Мытые, вчера мыл, — по–своему истолковал я его придирчивость.

— Да не в том дело, — думая о чем–то своем, автоматически ответил доктор, — это твои рюмки?

— Мои, конечно, — ответил я и тут же, замявшись, уточнил: — в смысле, теткины, от нее остались. Здесь все ее, мои–то вещи сам знаешь где…

— Да–да, — так же задумчиво поддакнул Макаров и еще раз осторожно прикоснулся подушечками пальцев к хрусталю, — а скажи–ка, дорогой, не случалось ли тебе последнее время что–нибудь разбивать?

— Ха! Прямо перед твоим приездом! Вон, осколки еще в мусорном ведре.

Макаров приоткрыл дверцу под раковиной, присел на корточки, осматривая то, что осталось от теткиных тарелок.

— М–да, — только и проронил он, вставая и направляясь в ванную мыть руки.

— А мебель не ломалась? — донесся его голос сквозь шум воды.

— Да вроде бы пока нет, — насколько мог уверенно ответил я, присаживаясь на табуретку, и тут же почувствовал, что теряю равновесие. Ножка табуретки с хрустом подломилась, и я оказался на полу.

Привлеченный грохотом, доктор выбежал из ванной раньше времени, не успев вытереть руки — он так и держал полотенце на обеих ладонях. Подойдя ко мне, помог встать, внимательно осмотрел табуретку, затем — остальную кухонную мебель.

— Значит, так, Иван Александрович, несмотря ни на что и вопреки всему… — он сделал рукой жест, приглашавший к столу.

С опаской присев на плетеный стул, я вскоре поддался спокойному, ироничному настроению Макарова; от прекрасных горячих щей под волку появились силы, захотелось даже пошутить над нелепым вчерашним происшествием, но доктор прервал меня своим главным тостом, который я слышал от него постоянно вот уже девятый год:

— За то, чтоб мы себя не предавали!

Выпили и за это.

Понемногу я приходил в себя; на собственном примере мне стало ясно, как по капиллярам влага входит в растение, которое давно не поливали.

Пока я возился с приготовлением чая, Макаров осматривал квартиру. Наконец он появился в коридоре — несколько озадаченный, дергающий себя за мочку уха, как горьковский Артамонов, и смущенно произнес:

— Кажется, теперь у тебя и кресло без спинки, хотя я на нее всего лишь облокотился.

Он развел руками: мол, извини, но так уж вышло.

— Не огорчайся, починю, — успокоил я доктора, но мысленно изумился: кресло было почти новым, я сам помогал Болерам везти его из магазина и радовался, что оно стало одной из любимейших Бориных вещей в доме.

— Не знаю, не знаю, — пробормотал Леонид Иванович, пропуская меня в комнату — мне хотелось увидеть, что же стряслось с креслом; почему–то не укладывалось в голове, что оно вот так, ни с того, ни с сего взяло да и развалилось.

Увы, доктор был прав: спинка стояла отдельно, и это делало больной и разбитой еще несколько минут назад красивую вещь.

— Это пара пустяков, это мы гвоздиками приколотим, — сказал я скорее для доктора, чем для себя, прилаживая отвалившуюся спинку к креслу, и вдруг почувствовал, что что–то изменилось. Что–то неуловимое: как запах, как дуновение ветерка, как вес тени на руке. Вернее — как отсутствие запаха, дуновения, тени. Кресло перестало быть уютным, как это было при Болерах и за что они любили его; какая–то внутренняя теплота покинула его, сделав просто вещью среди вещей, лишив единственности, уникальности, притягательности.

— Приколотим, прибьем… — повторял я уже для себя, стараясь разобраться в странных ощущениях, боясь упустить их и одновременно страшась остаться с ними, непонятными и непонятыми, наедине.

— Думаю, что это вряд ли поможет.

Я вздрогнул от голоса Макарова, на мгновенье забыв о его присутствии; впрочем, мгновенье, вероятно, длилось немало, если он успел из коридора перейти в комнату и понаблюдать за мной.

— Вряд ли поможет? Почему? Молоток есть, руки на месте, — мне хотелось быть бодрым и уверенным в себе.

— Кажется, тут дело не в молотке.

— А в чем же?

— Я еще и сам пока не знаю, но некоторые мысли появились. Для начала давай–ка позвоним Михалычу, тут пахнет его промыслом.

— Но почему — Михалычу? Он что, кресло будет чинить?