Копья летящего тень. Антология

Наверное, это длилось долго, и мы в каком–то гипнотическом состоянии уже перестроились, потому что появились очертания треугольника, пространство внутри него стало заполняться ровным желтым светом, который с каждой секундой становился все более вязким и тяжелым; потом он стал обретать какую–то упругость, пульсировать, пытаясь выйти за пределы границ; цвет на всех трех углах потяжелел…

— …И воткнутых шпаг, и осинового кола боитесь вы меньше, чем этого света, этой любви, которой у вас нет, и этой ненависти, которая больше вас самих, — где–то вдали и одновременно во мне и вокруг меня звучал заклинающий, убеждающий, требующий голос Макарова, — так тьма боится света и гибнет в нем; так нечисть коченеет при виде чистоты и святости; так — есть! Есть и будет, и ваша сила — ничто перед волей света, ненавистные упыри! Стрела света, копье света, меч света пронзят ваши темные сердца вернее кола осинового, и не будет нигде вам спасения — ни в земле, ни в железе, ни в камне, ни в воде, ни в дереве, ни в воздухе!

Упругость желтого вещества, вероятно, достигла предела; оно стало быстрее и быстрее вращаться вокруг центра, затем вокруг трех осей одновременно, превращаясь в ослепительный шар, из которого вдруг резко вылетели, направляясь во все стороны, тончайшие бесконечные иглы–лучи.

Запахло озоном — как после грозы. Я стал ощущать себя — усталость и опустошенность, словно золотые иглы проткнули меня, как воздушный шарик; даже глаза открыть не было сил.

— Мама, папа! Вы во что играете с дядями? — вдруг раздался звонкий голосок Макса.

Какая усталость?! Какая опустошенность?!! И глаза распахнулись сами — навстречу; и губы открылись — для вопля восторга; и руки вздрогнули — для объятий.

— В молчанку, — первым выдохнул Макаров и по привычке все хронометрировать, посмотрел на часы, — семнадцать тридцать пять…

— А вот вы и проиграли! — захлопал в ладоши Макс, пытаясь выбраться из постели, но тут же попал в объятия Любы и, увидев ее слезы, испуганно посмотрел на меня:

— Папа, а что–нибудь случилось, да? Вы молились с закрытыми глазами?

— Молились, — подтвердил я, резко отворачиваясь к стене, — молились…

Эдвард как–то боком вышел в коридор, и вскоре из ванной послышался шум воды и звук прочищаемого носа. Макаров, буркнув: «Покурю пока», удалился на кухню. В это время раздался звонок в дверь, от которого мы с Любой вздрогнули, как от выстрела.

— Врача вызывали? — не выслушав ответа, уже входила в открытую дверь наш участковый, Софья Павловна. — Ну, где лежат наши тридцать килограммов веса?

У нее все было привычно, профессионально–заученно, вплоть до жестов; задыхавшаяся от вызовов, особенно в период эпидемий гриппа, она иногда умудрялась послушать ребенка, не поднимая головы от выписываемого тем временем больничного листа.

— И не тридцать, а уже тридцать два! — вышел в коридор возмущенный Максим, но, видимо, вспомнив, зачем же именно вышел, произнес: — Здравствуйте!

— Здравствуй, здравствуй, душа моя, — грозно посмотрела на него Софья Павловна, — почему не в постели?!

И — уже к Любе:

— Температура?

Люба развела руками.

— Жалобы?

— Жалоб нет! — бодро опередил мать Макс.

— Тогда зачем вызывали? Больничный нужен?

— Нет, — испуганно замахала руками Люба.

Софья Павловна, считавшая себя опытнейшим психологом, обвела взглядом всех троих, немного задержав его на мне и, видимо сделав единственно верный вывод, изрекла сквозь обиженно поджатые губы:

— Ну ладно, неопытные отцы могут впасть в крайность, но вы–то, мамочка, не первый год своего ребенка знаете!..

— Извините, так получилось, — все еще не в силах прийти в себя, пробормотала Люба, усиленно зачем–то кивая головой: то ли соглашаясь с тем, что действительно она знает своего ребенка не первый день, то ли дополняя свои извинения этим дробным киванием.

— Бывайте здоровы! — донеслось уже с лестничной клетки.

— А почему она говорит: «Бывайте»? — выглянул из комнаты вовремя улизнувший туда Макс. — В школе, что ли, гав ловила?

— Не говори так о старших! — прикрикнула Люба и тут же застыла, прикрыв рот рукой.

— Ладно, не буду! — в очередной раз пообещал Макс, снова удаляясь в комнату.

Мы посмотрели друг на друга и одновременно вздохнули… В Любиных глазах собиралась синева — так всегда бывает, когда она еле стоит на ногах от усталости.

— Ну и мигрень приходила! — показался из кухни Макаров.

— А я что говорил? — чутко отреагировал из–за двери Макс; мы посмотрели на доктора, запоздало схватившегося за голову; потом — друг на друга, и дружно захохотали.

— Чаю бы… — донеслось из ванной. — Мне на пост, дежурить…

Договорить Эдварду не удалось. Макаров застыл, дернулся, вновь застыл, произведя все эти движения за одну секунду, и закричал:

— Телефон у вас где?

— Да на кухне же! — пролепетала отпрянувшая назад Люба. — А что случилось?

— Так они же дежурят… Миша и ребята… там… — слышалось между стрекотаньем диска. Потом наступила пауза — видимо, шли гудки; и, наконец донесся макаровский голос: — Академия? Нина Викторовна? Это Макаров. Скажите, Михаил Иосифович… Что? Да–да, конечно, уже еду. Давно звонил? Еду, еду, все, спасибо…