Копья летящего тень. Антология

Выйдя в коридор и увидев на наших лицах плохо маскируемое ожидание, он в ответ лишь пожал плечами:

— Там что–то случилось, вся группа срочно собирается, меня ищут. Так что извините.

— Дядя, а со мной в молчанку поиграете? — выглянул Максим, когда Леонид Иванович уже выходил из квартиры. Люба вдруг охнула и, бросившись к Макарову, прижалась к его плечу:

— Господи, спасибо вам! Я совсем с ума сошла…

— Ну что вы, что вы, голубушка, увидимся еще, — смущенно проворковал он и, чтобы поставить точку, бросил выжидательно изучающему его Максу: — всенепременнейше, молодой человек, всенепременнейше! Ибо молчание, как известно — золото.

И, оставив мальчонку в полном недоумении, скрылся за дверью.

О том, что случилось в то же время, в семнадцать тридцать, я узнал через два дня от Михаила Иосифовича. Притаившись в лесу, они уже приготовились наблюдать за дорогой, ведущей к дому (столь велико было желание обнаружить хоть какой–нибудь компромат на «666», без которого заниматься фирмой власти не хотели), как внимание их привлекла припаркованная у ворот красная машина с матовыми стеклами. Сначала из нее повалили клубы странного белого дыма, потом — струи непонятного желтого света; и, наконец автомобиль, вздыбившись, совершенно беззвучно взорвался; причем, колеса и мотор остались почти целыми, а кузов исчез едва ли не бесследно.

Не успели наблюдатели опомниться, как то же самое произошло с домом: спустя три–четыре минуты на его месте грудились остатки стен, а вокруг чернела земля — то, что было похожим на дым, растворилось без следа и запаха; что похоже было на желтый огонь — выжгло весь дом и даже траву вокруг, не оставляя ни дыма, ни пепла, ни тлеющих головешек, словно температура исчислялась тысячами градусов.

Два человека, направлявшиеся в сторону города, вдруг застыли, как статуи, закованные в мгновенно выткавшиеся из воздуха прозрачные искрящиеся яйца высотою в человеческий рост; в течение нескольких секунд фигуры стали на глазах усыхать, превращаться в мумии, которые, как солому, пожирал невиданный черный огонь, попыхивавший внутри сферы и моментально исчезавший…

Наложение рассказа наблюдателей и доктора Макарова однозначно подтвердило причинно–следственную связь этих событий.

В академии создали специальный сектор, возглавляемый Макаровым; не знаю, чем он теперь занимается — о его работе мы предпочитаем не говорить; единственное, о чем я его просил — поставить мне иголки в уши, чтобы легче было бросить курить: обманывать Макса не хочется, а не курить оказалось тяжелее, чем раз в день есть суп и бегать по утрам; но ведь и уступать не хочется.

Правда, потом еще с месяц в газетах встречались сообщения о странных случаях самовозгорания машин, исчезнувших людях и двух полуподвалах, в которых будто кто–то огненным языком все вылизал, оплавив даже стальные двери, хотя остальные части домов при этом нисколько не пострадали. Пожарники разводили руками; приверженцы НЛО записывали все случаи в свой актив; а одна телеведущая даже высказала предположение об испытании нового оружия и призвала власти разобраться.

А сколько подобных случаев остались не только непонятными, но даже и не зарегистрированными в тот день и в дни последующие — одному Богу известно.

…Не так давно мы с Максом, гуляя по лесопарку, забрели на самую его окраину, к пепелищу правильной круглой формы. Мне не хотелось омрачать воскресное настроение воспоминаниями, и я предложил сыну идти дальше. Максим, потыкав носком башмака рыжую землю, согласился:

— Пойдем. А его не будут восстанавливать?

— Что? — не понял я, а потом, когда дошло, опешил. — Что??

— Ну, этот желтый дом, который взорвался и сгорел.

— Откуда ты знаешь об этом, мама говорила?

— Никто не говорил, просто я помню. А откуда помню — не помню. Так ведь бывает?

— Бывает и так, — согласился я, оживляя в памяти картину: мы — трое — треугольник — струя света; и они — двое — Максим и доктор Макаров — внутри — в центре треугольника.

— А почему у Болеров одно имя на двоих было? — оторвал от раздумий Максим, и я благодарно посмотрел на него, не веря, что когда–то я мог жить на свете без этой лукавой мордашки, раздумчивого голоса, блестящих черных глазенок, — без этого чуда, называемого просто любовью.

— Почему? — настойчиво дернул за руку Макс, напоминая о своем вопросе.

— Потому, наверное, что любовь, если она настоящая, делает для двоих общим все, даже имена.

— Значит, мы тогда, — сообщил после недолгой паузы сын, — ИвЛюбМаксы?

— Или — ЛюбМаксИвы, — поддержал я.

— Или — МаксИвЛюбы, — продолжал он, и вдруг, без всякого перехода, — а каким ты был, когда был маленький?

Я показал рукой расстояние от земли.

— Нет, ты присядь! — настаивал он, и мы оба прекрасно понимали, чем это закончится; я сделаю вид, что серьезно присел и не успел уклониться от объятий Макса, а он, пыхтя и повизгивая, взберется на плечи, оседлает, — в полной уверенности, что перехитрил, победил и захомутал взрослого.

Я поднимаюсь в полный рост, одному лишь себе во всем свете признаваясь, как приятно нести и чувствовать на своих плечах это маленькое будущее человечества.

1993