Копья летящего тень. Антология

— Нет–нет, — заторопился я вдруг, боясь, что они исчезнут, бесследно растворятся, — я ведь не об этом. И потом — у меня еще много вопросов, например, можете ли вы как–то влиять, воздействовать на живущих? — если бы я говорил губами, а не глазами, то обязательно запнулся бы перед словом «живущих», которое охватывало теперь и меня — по отношению к ним, естественно.

— На много вопросов мы уже не успеем ответить, — включился Володя, — а что касается воздействия… Разве мы не повлияли на них уже одним тем, что сами ушли — ведь от добра не уходят? В школе от нас скрывали, что Фадеев застрелился — боялись, как бы мы не засомневались в идеалах социализма. Я уж молчу об Орджоникидзе или о поэте–трибуне Маяковском. Разве все мы не заставили задуматься о том, почему именно так поступили? Вы смирились с тем, что вам любви не хватает, понимания, взаимности, а я не мог мириться. Понимаете разницу: я ведь не говорю «не хотел», а — «не мог»! Вот говорят иногда, что через самоубийство общество избавляется от балласта — мол, у них все равно психика не в норме, если покончил с собой. А я понял теперь, что ТАК общество избавляется прежде всего от своей совести, потому что гибнут мужественные, а не трусливые люди, с обостренной совестью — которые не хотят изворачиваться, врать, воровать, предавать, а их к этому постоянно подталкивают. Разве я сам виноват, что с детства меня растили ущербным, мол, ты талантлив, но нищ, и это прекрасно, потому что богатеют только жулики; мол, главное — любить власть, ибо без нее помер бы с голода; а за что ее любить было — за подачки, за то, что из родителей все выжала, даже спасибо не сказав? Я же вижу, что после каждого случая самоубийства вы, там, на земле, об этом же думаете, только молча, про себя — вот вам и влияние, если хотите.

— Ты, Володя, все–таки максималист, — дождавшись, пока подросток выскажется, заговорил Петр. — Я вот, когда увижу, что Люся, не разобравшись, за недоброго человека замуж собирается выйти, приду к ней во сне, и предупрежу.

— Так значит, вы и сами можете приходить, по своей воле? — поймал я момент.

— Не по воле, а скорей по необходимости, когда очень уж надо. Но редко — на это уходит вся энергия, а у нас ее мало. Здесь–то, в комнате, мы потому, что ваше поле поддерживает. Впрочем, уже светает, и нам пора уходить, да и вы вздремните, а то будете ругать нас днем за то, что не выспались, а ругальщиков и без того хватает. Прощайте.

Пока я, не смея ничего сказать, смотрел, как Володя спрыгивает с подоконника во двор — медленно, словно растворяясь в сизом воздухе, Ксения Никифоровна и Петр куда–то исчезли. Вскочив с дивана, подбежал к окну: рама была закрыта на шпингалеты. Осмотрел кухню, ванную, туалет, коридор. В квартире никого не было.

Так и не поняв, что же произошло, попытался уснуть и, сам того не заметив, будто провалился в немую мягкую вату. Часа через два, пробудившись и еще не осознавая, что именно делаю, сел за стол и начал писать. Только еще часа через два понял, что на лежащих передо мною, вдоль и поперек исчерканных листках — стихи:

Мне снился сон. Старик. Как будто белый.

Он говорил, склонив ко мне чело:

— Душа твоя устала больше тела,

вот потому нести и тяжело.

С небес звезда беспечная слетела,

сверкнув трагично, долго и светло,

как будто все свое уж отболела,

а время для покоя не пришло.

Он продолжал, верша благое дело,

брадою осеняя, как крылом:

— Ты мучишься: она, мол, не успела?

Возрадуйся: успела не во зло.

Уж где–то птица вещая пропела,

ночная птица. Что мой слух влекло?

Чего душа мятежная хотела,

о сон тот бьясь, как будто о стекло?

Старик вещал, и я внимал несмело,

и чувствовал, как разум мой свело:

— Возрадуйся: душа не отлетела,

но опечалься — лето отцвело.

— Поди же прочь! — вскричал в бреду я сонном, —

Прости и сгинь, ведь ты пришелец, прав!

Но как мне жить в миру неугомонном,

себя самим собою же поправ?

Не ты, посланец сфер высоких самых,

не ты, старик святой, мои грехи

поймешь, а те, кто и не имут сраму,

кто мечется меж худшим и плохим;

не ты мое услышишь покаянье —

мне жаль тебя и жаль твой нежный слух,

ведь каждое души моей признанье

во стыд повергнет твой высокий дух!

Не мучь меня своею чистотою,

знакомец старый — ангел во плоти,

я и бесед с тобой давно не стою,

я уж другой. И ты — к другим лети.

Оставь меня. Оставь в моем разладе

наедине и с миром, и с собой.

Быть может, мы еще, даст Бог, поладим

со странною, но близкою судьбой.

И не пытайся снять уже приросший

к плечам моим мой тяжкий–тяжкий крест —

быть может, не носил я слаще ноши,

пугающей тебя и всех окрест?!

— Ты все такой же, — молвил он спокойно,

обиды тени в голос не впустив,

и, поклонись, направился достойно

к двери, сказав:

— И ты меня прости.

…Мерцало утро за окном сурово,

еще не перешедшее в рассвет.

Я помнил все — до жеста и до слова:

и речь его, и свой сумбурный бред.

И, потирая лоб рукой горячей,

все думал, как бы это позабыть,

и вдруг увидел: дверь открыта. Значит,

он, уходя, забыл ее прикрыть.

В надежде, что ко мне вернется? Вряд ли.

Иль для того, чтоб выход я узрел?

Иль — чтоб ко мне вошли?..