Копья летящего тень

Первыми вскочили с мест женщины. Пожилая учительница, дважды в месяц обогащавшая свой школьный кругозор в обществе молодых поэтов, бросилась к телефону, грозя немедленно вызвать «скорую», чтобы препроводить сумасшедшую потаскуху обратно в дурдом. Но, заботясь об общественном благе, учительница литературы перестаралась. Да, она набрала номер «скорой» и ей пообещали немедленно приехать… Но даже заслуженные учителя литературы должны хоть чуть-чуть, хоть самую малость считаться с реальностью фантастических образов! Разве могла она предположить, что перед самым своим уходом на пенсию, в центре Воронежа, в вестибюле газеты «Факел», в окружении молодых, подающих большие надежды поэтов она испытает страшный приступ морской болезни!

Ее шатало, мутило, выворачивало наизнанку, ее толкали со всех сторон, не давали прохода… да, всех собравшихся поразила эта неизвестно откуда взявшаяся эпидемия. За несколько минут вестибюль редакции был настолько заблеван и загажен, что невозможно было ступить, не измазавшись в какой-нибудь вонючей дряни. И когда приехала «скорая», Лилиан, догнав Бочарова, уже быстро шагала по темным, ветреным улицам.

15

Освещенные солнцем деревья казались теплыми в октябрьском, пахнущем заморозками воздухе, сплетение тонких ветвей излучало меланхолическую, непрерывно затихающую музыку — и невозможно было спутать ее с робкой весенней песней: это были отзвуки осенних прощаний.

Лилиан стояла среди высоких деревьев. Рябины, на которых уже вовсю хозяйничали синицы, осыпали красные ягоды на дно пустого бассейна, куда ветер намел кучи сухих листьев. Рябиновые кисти падали на белые плиты парковой дорожки, и их давили прохожие, не глядя под ноги. Подняв рябиновую гроздь, Лилиан повернула к музыкальному училищу.

Взяв у вахтера ключ, она поднялась по боковой лестнице на самый верх; в тесном классе пахло застоявшейся пылью и рассохшимися стульями. Открыв окно, Лилиан положила на стол шапку и варежки и, не снимая пальто, села к роялю.

Она искала музыку этого осеннего дня. Чувство простое и ясное, парящее над обыденностью, как строка стихотворения, чувство неизбежности чего-то важного, чувство благодарности за мимолетное тепло дня, за угасающий свет осени… Музыка, которую искала теперь Лилиан, существовала века, ею был выверен слух: музыка Баха… Меланхоличное созерцание и страстный духовный порыв, обогащающийся звучанием каждого уходящего дня… Расстегнув пальто, так что длинные полы закрывали ноги и стул, касаясь паркета, Лилиан некоторое время сидела неподвижно. «Современность, — рассеянно подумала она, — шумливая, выставляющая себя на показ злободневность, парадные первые полосы газет, нелепые уличные лозунги, «Малая земля», очереди за зубной пастой… А что чувствует человек, проходя через все это? Каждый век дает свой смысл давно определившимся понятиям. И человек воспринимает себя во все времена по-разному — и свое одиночество тоже…»

Лилиан посмотрела в окно: облезлые стены домов, стаи голубей на крышах, старый тополь, дотянувшийся до пятого этажа, с грачиными гнездами на верхушке… Она опять положила руки на клавиатуру. Почему эта музыка, чистая и торжественная, как «Аве Мария», кажется такой печальной? Почему на исходе печали, словно со дна глубокого колодца, вдруг неожиданно блеснет радость — и конец становится началом? «И сейчас, в сером полусвете упадка, — перестав играть, подумала Лилиан, — должен появиться подлинный свет! Иначе нет смысла в наших незаметных, по капле выдавливаемых, пусть даже ничтожных в этот миг усилиях придти к самим себе… Должен быть свет! Но пока диссонанс… Мы не только чувствуем, но и осознаем, продумываем свою печаль. Диссонанс духа был всегда, но только теперь мы начинаем видеть в нем нечто большее, чем неизбежную боль жизни: мы находим в себе мужество следовать по печальному пути диссонанса, надеясь встретить за его пределами не рабский страх, не пустоту, а… радость! И если я когда-нибудь зайду в тупик, я снова вернусь к этому баховскому морю и, сбросив старые одежды, пойду навстречу волнам, учась заново надеяться и страдать».

16

В крошечной прихожей хрущевки, где втроем невозможно было развернуться, пахло старой обувью и кошачьей мочой; на голой стене возле зеркала висел отпечатанный на компьютере портрет Альберта Эйнштейна с высунутым языком, в углу стояли сломанные лыжи. Открыв по ошибке одну из двух совершенно одинаковых дверей, Дэвид Бэст попал в ванную, и Бочаров, посторонившись, повел гостей в свою единственную комнату.

Сервант, набитый книгами, продавленный в нескольких местах диван, самодельный, похожий на школьную парту столик — вот и вся обстановка, если не считать аквариума, в котором жила одна-единственная рыба — большой, ленивый гурами, а также клетки с попугаем, висевшей над аквариумом.