Копья летящего тень

«Наступит день, — думала Лилиан, сидя среди книг совершенно одна, — и из моей памяти сотрутся эти неправдоподобно короткие декабрьские сумерки, эта обледенелая дорожка, ведущая к крыльцу, этот старый фонарь у входа, эти голоса, эти люди… Дэвид Бэст… сухие цветы из Киммерии, пылящиеся в глиняной вазе… Что же останется?»

Здесь, среди книг, старой, добротной мебели и провинциальной тишины, можно было забыть на некоторое время о жестокой, абсурдной и бессмысленной реальности: реальности директорских кабинетов, трудовой дисциплины, извечной правоты коллектива. Никто не воспринимал все это с таким отвращением, как Лилиан, и никто, кроме нее, не мог изжить все это в своей душе, изжить окончательно, ценой неимоверных мучений. Освободить свою душу от рабского подчинения чужой воле, обрести ту внутреннюю независимость, которая, единственно, и позволяет человеку любить других людей.

В гостиной садились за стол. Выдающийся преобразователь воронежской природы Иван Иванович Коробов получил очередную государственную премию, в связи с чем Маша зажарила гуся, напекла пирогов, достала из погреба бутыль с самодельным вином… В который уже раз Лилиан присутствовала на совершенно чужом для нее празднике. Ее охотно приглашали сюда, Маша Коробова считала ее «своей» — и для нее Лилиан была прежде всего дочерью состоятельного эмигранта, прекрасно устроившегося в жизни. И никому здесь не было дела до ее одиноких исканий, до выдуманного ею самой мира. И если бы кто-то мог увидеть безобразно кровоточащую, незаживающую рану в ее сознании, он с отвращением отвернулся бы. Иметь такие сомнения, такую раздвоенность души было просто неприлично. И опасно.

Шар из дымчатого хрусталя мягко освещал ряды книг, матовую поверхность фортепиано, картины; многократно отражаясь в хрустальных вазах, свет пробегал по золотисто-коричневым бархатным портьерам и утопал в ворсе ковра, лежащего на полу…

В библиотеку вошла Маша. Темные, прямые, блестящие волосы, длинная черная юбка с широким поясом, подчеркивающая девическую грациозность ее фигуры, тонкая белая блузка, кораллы и золото, счастливый, уверенный, ничем не омраченный взгляд…

— Как твои перспективы? — многозначительно произнесла Маша, картинно свесив с подлокотника кресла тонкую руку с золотым браслетом. — Ведь у тебя с Дэвидом, я полагаю, не просто дружба…

Лилиан изумленно уставилась на нее. Откуда Маше известно о ее отношениях с Дэвидом? Ах, да, конечно, Венсан… Он бывает болтлив! Но неужели Венсан не понимает, что Дэвида интересует теперь Ингер?

— Уехать в Англию, разве это не перспектива? — продолжала Маша, повернув к Лилиан гордое, красивое лицо.

В библиотеку заглянул Виктор Лазаревич. Бросив взгляд на понуро сидевшую возле книжных полок Лилиан, снова исчез. Он кого-то искал. Может быть, меня?

Так оно и есть! Он перехватил меня на кухне, где я пила холодную воду из только что заряженного сифона.

— Нам нужно поговорить, Лиля, — сказал он, — садись!

Виктор Лазаревич был старше меня всего на семь лет, но выглядел чертовски солидно — гораздо солиднее, чем полагалось выглядеть человеку, написавшему докторскую диссертацию об английских глаголах, употребляющихся в периодике по свиноводству. Возможно, известную долю солидности ему придавало сознание того, что он — не какой-нибудь там паршивый Штейнбок, а самый что ни на есть подлинный Коробов! Это звучало поистине гордо: Виктор Коробов, единственный зять выдающегося строителя плотин, покорителя речек и речушек, безответственно текущих в непредусмотренную Великой Партией сторону!

— Говорят, ты ходишь в общежитие к иностранцам, — вкрадчиво, почти медово, произнес он, в упор глядя на меня выпукло-жгучими глазами.

— Yes, — ответила я, бесстрашно обратив к нему дымчато-серую, несоветскую оправу.

Сделав первый пробный шаг пешкой, Виктор Лазаревич решил пойти конем.

— Я слышал о твоем успешном реферате по философии, — все так же вкрадчиво, словно симпатизирующий своему пациенту психиатр, продолжал он. — Тебе ведь еще предстоит сдать кандидатские экзамены?

— Yes, — сказала я, невольно поморщившись.

Платон, Гассенди, Хайдеггер, засушенное между страницами инакомыслие, полевые цветы добиблейских времен, полуистлевшие закладки из волос средневековых ведьм, влюбленных в Сатану… Куда клонит этот мой брат по крови?

— Я думаю… — голос Виктора Лазаревича Коробова нырнул на квинту вниз и вынырнул октавой выше, — …мы, как люди одной нации, — он многозначительно взглянул на меня, — …должны быть откровенны друг с другом…

Мои дымчато-серые, под цвет несоветской оправы, глаза сделали бы честь любой помойной кошке, с изумлением и тайным страхом взирающей на обжаренную на сливочном масле куриную лапку, застрявшую в крысином капкане…

— …поэтому я решил сказать тебе, что на кафедре философии, где ты в настоящее время работаешь… — он сказал «в настоящее время» так, словно у этого времени не было никакого будущего, — …ставится вопрос о твоей… — он слегка замялся, — …о твоей идеологической пригодности для работы в университете…