Копья летящего тень

Трамвай катился по дамбе, через мост, на левый берег водохранилища. Лембит смотрел в окно, и знакомая местность казалась ему дикой и заброшенной: бесчисленные разномастные домишки, словно какие-то горемычные странники, теснились, увязая в черноземе, на склонах Чижовских холмов, освещенные тусклым октябрьским солнцем. «Разве это город? — думал Лембит, мысленно сравнивая эту убогую картину с улицами Бергена. — Это же просто поселение для тех, кто благодарен Партии и всевышнему Леониду даже за такую малость. Завод, магазин, телевизор, постель… Антиимпериалистическая пропаганда. Пропаганда против Империи, империалисты, монополии, коррупция, проституция, мафия, наркомания… и маразматическое, самое старое в мире правительство, позволяющее своим благодарным подданным строить углубленные в землю полутораэтажные норы…»

Лилиан бродила с отцом по городу, и всякий раз, не сговариваясь, они шли к музыкальному училищу, словно там еще витали отголоски их прежней жизни.

У входа были разрыты канавы, рабочие в спецовках курили, сидя на деревянных ящиках, а на краю тротуара, у самой проезжей части, стоял круглый дорожный знак, на котором вместо обычного «Проход закрыт» было написано мелом: «Куда преш» — без мягкого знака.

Прочитав предупреждение, Лембит рассмеялся, подошел к сидящим на ящиках рабочим и сказал, как всегда, с заметным нерусским акцентом:

— Вы, что, ребята, нефть здесь нашли?

Рабочие переглянулись, и один из них ответил:

— А ты, что, покупаешь?

Лембит тут же вынул кожаный бумажник, достал стодолларовую бумажку и помахал ею в воздухе.

Рабочие испуганно переглянулись.

— Чеши вон по той дорожке, — сказал другой рабочий, выплюнув в канаву окурок. — Там все капиталисты ходят!

Лембит был очень доволен. Взяв Лилиан за руку, он перепрыгнул вместе с ней через канаву…

Вспоминая все это, Лилиан мысленно представила себе хитровато-кокетливую улыбку отца, делавшую его похожим на Тролля Тэдди — и ей показалось, что тьма вокруг нее редеет.

Она вспомнила еще, как случайно встретила в филармонии Дэвида — в один из темных и сырых декабрьских вечеров. Он пришел на концерт вместе с Ингер, но Лилиан все равно была рада этой встрече. В антракте она пробралась к нему через кружащую по фойе толпу, протянула ему руку, улыбнулась Ингер… И теперь Лилиан думала с благодарностью об этой встрече, ведь в тот вечер она пережила нечто необыкновенное… Она почувствовала тогда в себе такой избыток жизни, красоты и любви! И теперь это воспоминание наполняло ее светом. Она не думала больше о близкой гибели, о полуистлевших мумиях и мертвых, отвалившихся от черепа волосах… Она чувствовала, как выпитая ею капля Меда пропитывает все ее существо, делает ее неуязвимой против смерти и страха. И из души Лилиан в пропитанную удушливым тленом тьму полились строки стихотворения:

Тот вечер, что сплетен
из нитей светотени…
Свет ярко праздничный
и сдержанно-печальный.
И наудачу брошены слова
в смятеньи.
Как ровный ход часов —
ответное молчанье.
Дарю декабрь!
Пусть даже наудачу…
Все эти вьюги,
быстротечность дней,
И обещание весны впридачу…
А в памяти останется моей,
когда уже давно про все забудем,
Лишь трепетность
Шопеновских прелюдий…

Послышался страшный скрежет, и из стены с грохотом вывалилась на пол каменная плита. В образовавшийся проем хлынул солнечный свет! Лилиан зажмурилась, она была ослеплена, оглушена! И вместе с потоком света в склеп ворвался прохладный и свежий утренний воздух.

Только теперь Лилиан смогла увидеть то, о чем лишь смутно догадывалась: каменный пол темной, похожей на гробницу комнаты был завален скелетами и высохшими, как пергамент, мумиями. Кое-где видны были остатки полуистлевшей одежды, пожелтевшие страницы книг и даже монеты… Женские волосы, на которые в темноте наткнулась Лилиан, оказались черными, без всякого намека на седину, и, судя по изящной бронзовой заколке, повисшей на одной из прядей, принадлежали когда-то очень молодой женщине. Лилиан увидела также старомодное пенсне, серебряный крестик, остатки кожаных сапог… Наконец, добравшись до проема в стене, она высунула голову наружу и…

То, что она увидела, заставило ее содрогнуться.

Далеко-далеко внизу виднелась лиловая, цветущая степь, синие холмы, пенящееся возле скал море…

Киммерия!..

Там, далеко-далеко внизу, среди залитого утренним солнцем прекрасного мира, была свобода! Но эту свободу можно было обрести, лишь совершив прыжок.

Те, что умерли здесь, в этой башне, тоже имели возможность выбора. Но их останавливал страх. Страх высоты, страх падения, страх боли и смерти. Может быть, та капля Меда Поэзии, что таилась в каждом из них, была слишком мизерной, слишком ничтожной? Или же они пренебрегли Медом Поэзии ради каких-то сугубо земных интересов?