Коптский крест

Выглядели эти двое и правда необычно. Если первый был одет, как вполне солидный господин — в светлый габардиновый макинтош, при трости и шляпе, — то второй смотрелся нелепо — в короткой, несерьезной и какой-то блестящей куртке, вызывающе-оранжевого цвета, с шутовской круглой шапочкой с длинным козырьком на голове, он выделялся на улицах Москвы, как белая ворона. Шутовски одетый господин что-то втолковывал собеседнику, энергично размахивая руками. Тот внимательно слушал, изредка кивая. При этом господин в нелепом платье ухитрялся еще и озираться по сторонам, глазея на все подряд — на проезжающего мимо извозчика, на церковь, на бакалейную лавку на углу, на стайку мальчишек, играющих в подворотне в свайку…

— Ну, Олегыч, слов нет. А я, признаться, решил что ты… того. Ну. Когда начал мне про путешествие в прошлое рассказывать. Ну все, думаю, съехал мужик с катушек — сейчас надо будет, по тихому, укольчик поставить и не спеша, в клинику…

— Да я все понимаю, — усмехнулся Олег Иванович. — Я и сам, признаться, как увидел, все гадал, что это — галлюцинации или белочка пришла? Хотя вроде я особо не злоупотребляю. Как тебе коньячок, кстати?

— Еще спрашиваешь! — причмокнул собеседник. — Курвуазье, 1865 года. Вот уважил, так уважил!

Каретников был известен среди друзей-реконструкторов как великий знаток и ценитель коньяков.

— Да, брат, Шустовского[141] уж извини, еще нет. Его только в следующем году делать начнут.

— Ну ничего, Олегыч, этот тоже — нектар. Но вот что я тебе скажу — не расколись ты до донышка, хрен бы тебе коньяк помог!

Каретников встретил приятеля весьма неприветливо. Не получив с утра после визита к загадочному больному обещанных координат доктора, Каретников пытался самостоятельно выяснить судьбу мальчика — и с немалым удивлением узнал, что дом, куда он приезжал вчера ночью, вообще числится нежилым; в нем располагаются офисы десятка фирмочек и местная озеленительная контора, а вот никаких квартир там отродясь не было. Придя в совершеннейшую ярость, Каретников принялся названивать Олегу Ивановичу — и, дозвонившись, закатил приятелю грандиозный скандал. Семенов кое-как успокоил разъяренного доктора, пообещав никак не позже сегодняшнего вечера приехать и все объяснить. Он даже подготовил длинную, путаную речь, прихватив для смягчения неумолимого оппонента, Олег Иванович запасся тремя бутылками самого лучшего коньяка, который смог только отыскать в Москве.

Однако, чем ближе подъезжал Семенов к дому своего знакомого-педиатра, тем больше сомневался. Еще и суток не прошло после идиотской истории с Никоновым, когда Олег Иванович, сломя голову, метался по переулкам вокруг Курского вокзала, пытаясь отыскать беглого лейтенанта; еще не успела улечься досада на самого себя и острое сожаление о том, что не хватило мужества сказать въедливому лейтенанту правду и — как знать? — заполучить тем самым бесценного союзника. И вот теперь Семенов ясно понимал, что может повторить прежнюю ошибку — только результат будет совсем уже непоправимым.

А потому, переждав первый взрыв возмущения Картетникова, Олег Иванович прямо заявил старому приятелю: «Макар, извини, я понимаю, поверить в это почти невозможно. Но — в тот раз мы с тобой побывали в самом что ни на есть настоящем прошлом, и мальчик, которого ты пользовал, родился на самом деле в 1873-м году, за 2 года до начала Балканской войны. Можешь орать на меня сколько угодно, но если хочешь убедиться, что я не морочу тебе голову — пошли, я немедленно приведу тебе самые убедительные доказательства».

И вот теперь двое приятелей шагали по Москве 1885 года. Каретников озирался, все еще не веря своим глазам, а Олег Иванович устало думал — что вот, опять он не смог предусмотреть все, что надо было, заранее… а уж чего было проще — предложить приятелю зайти к ним в квартиру — в ЭТУ квартиру, на ЭТОЙ стороне — и привести себя в надлежащий вид! Благо, сложением мужчины напоминали друг друга, и Каретникову вполне подошла бы сюртучная пара спутника.

— Вот что, Макар, давай-ка поедем куда-нибудь, посидим, поговорим, — прервал наконец Семенов восторги друга. — А то, право слово, на нас уже извозчичьи лошади оборачиваются.

Самыми известными из московских трактиров с русской кухней, еще с царствования Николая 1-го, были: «Саратов», трактир Гурина и два Егоровских. Но в 1868-м году приказчик Гурина, Тестов, перекупил один из Егоровских заведений; на стене нового, роскошно, по тому времени отделанного дома, появилась вывеска с аршинными буквами: «Большой Патрикеевский трактир». А внизу, эдак неприметно: «И.Я. Тестов». Позже к вывеске прибавились герб и надпись: «Поставщик высочайшего двора». Публику Тестов потчевал русским столом. И петербургская знать, и даже великие князья, случалось, являлись из северной столицы, чтобы откушать тестовского поросенка, ракового суп с расстегаями и знаменитой на обе столицы гурьевской каши — сам владелец трактира непременно рассказывал почетным гостям, что каша эта никакого отношения общего с конкуренту его, Гурьинскому трактиру не имела, а была изобретена неким Гурьевым.