Корабельная слободка

И чтобы солдату понятно стало, что это за козой ходили ребята, а не за чем другим, Мишук бросился на землю и умудрился почесать у себя левой ногой под самым ухом.

— Мэ-э! — кричал он при этом, подбрасывая ноги и головою дергая, как бы бодаясь.

Солдат расхохотался и ткнул Мишука прикладом.

Мишук поднялся с земли, потный от всего, что он только что проделал, а солдат все еще продолжал хохотать.

— Мэ-э! — кричал он, шагнув в сторону и пропуская ребят.

— Мэ-э! — отвечали ему ребята, пускаясь снова в дорогу.

И долго они так перекликались — ребята, вышедшие сухими из воды, и одураченный ими солдат. Ребята уже были у бухты, и бабушкин домик Жора различал на горе, а дурашный солдат все еще мекал по-козьему, совсем как заправская коза.

В городе повсюду в окнах горели огни. Над одним домом на плацу хлопал под ветром огромный флаг. У ворот был столб, выкрашенный в красный цвет, с железным кольцом, в которое вставлен был зажженный факел. По плацу провели старика, заросшего седой щетинистой бородой, и странно было ребятам видеть, как выбрасывает старик ногу и откидывает руку в сторону. Один Жора догадался, что это капитан Стаматин Елизар Николаич, которого он видел не раз, когда гостил у дедушки. Мишук и Николка о Стаматине слышали, но в лицо его не знали.

Вся бухта полна была вражеских кораблей. По набережной проходили воинские части. Даже рота турок прошла с барабанами и бубном. Но на ребят никто и не взглянул, и они беспрепятственно поднялись на гору и оказались у цели.

Крепчал ветер, гудело море, пошел дождь. Огонек горел внутри дома, подле которого остановились ребята. Они стояли все трое и жадно глядели в окошко просторной комнаты с большой русской печью.

На середину комнаты был выдвинут квадратный стол на толстых ножках, а за столом сидели два усача и, скинув куртки, играли в карты. На столе стояли бутылки, стаканы и лежала куча серебра. Поодаль на лавке сидела бабушка Елена и вязала чулок. Жора только открыл рот, чтобы крикнуть «Бабушка!», но Николка так стиснул ему руку, что Жора сразу опомнился.

«Надо стоять тихо и ждать», — решил Жора.

И все трое стояли тихо под дождем и ветром и ждали случая как-нибудь подать бабушке знак.

Но время шло, завывал ветер, а дождь уже лил ливмя, и ребята промокли до костей. И всё же они не могли оторваться от окошка, за которым было и светло и тепло, а два усача тасовали карты и сдавали их, поминутно подливая себе из горлатых бутылок.

— В трынку режутся, — решил Николка.

— Должно, в преферанец, — сказал Мишук, чувствуя, что ему раздирает рот от зевоты.

— И вовсе не в преферанец, — вмешался Жора. — В свист[56] играют. Деда мой говорил, что русские матросы — все в трынку; французы — чисто все в преферанец. А эти рыжие — они англичане, они — в свист. Как ошвартуется корабль английский, так матросы сразу все давай виску[57] хлестать и в свист резаться.

А дождь все лил, и бабушка сидела с чулком, и пики-козыри переходили у игроков из рук в руки. У ребят сверкало в глазах и в голове гудело от усталости, от дождя, которому не было конца-краю, и от «свиста», за который засели, может быть, на всю ночь эти два усача. Но вот один из них встал, налил полный стакан и залпом вкатил себе в глотку желтоватую жидкость. Потом подставил сумку и сгреб в нее со стола все серебро.

Тут встал и другой. Он растерянно поерошил у себя на голове волосы…

— Ага, продулся, гад! — шепнул злорадно Николка.

Ребята оживились и, вплотную приникнув к стеклу, не сводили глаз с усачей. А те натянули синие куртки с красными якорями на воротниках…

— Моряки, — шепнул Николка. — Наверно, откуда-нибудь из штаба.

— Из штаба, — согласился Мишук. — На постое живут у бабушки, а в штаб ходят на занятия.

Усачи тем временем стали надевать шинели, тоже синие и тоже с красными якорями.

— Уходят, — шепнул Мишук. — В штаб, видно, идут на дежурство.

— Сматывайся, братишки! — скомандовал Николка. — Сейчас выйдут.

Ребята бросились в угол двора и там спрятались за пустыми корзинами, в которых Христофор возил на базар рыбу.

— А мешок и веревка? — хватился Мишук. — Вот разини!

— Я сбегаю, — предложил Николка.

Но было уже поздно: дверь открылась, и усачи вышли на улицу. И вдруг один, споткнувшись о мешок с сеном, заорал, потом распахнул дверь и стал кричать на бабушку. Бабушка, выбежав на улицу, разводила руками, подняла с земли мешок и веревку, лепетала что-то, все оправдываясь:

— Не знаю, не знаю, откуда взялось это… Коровки нету, козы нету, на что мне сено? Не мой мешок… Не знаю, не знаю…

— Наю, наю! — передразнил бабушку один из усачей, видимо тот, что споткнулся. — Тьфу!

И оба пошли со двора, громко разговаривая.

А бабушка Елена стояла под дождем без шали и рассматривала невесть откуда взявшийся мешок.

— Бабушка! — позвал тихо Жора.

— Кто там? — крикнула бабушка, всматриваясь в темноту.

— Это я, я, Жора, бабушка…

И Жора бросился к дому и принялся бабушку обнимать и целовать.

Бабушка стояла, словно окаменела.

Потом выронила из рук мешок и заплакала навзрыд.

XXXIV Встреча в зарослях кизила