Корабельная слободка

— Ты что? Ни то ни се. Ни вол, ни осёл; ни бык, ни кобыла. Мул ты — вот ты кто! Одно слово — сирота. И я, брат, тоже сирота: один, как перст.

Кошка уронил голову на грудь, повертел ею, хлебнул из кружки и продолжал:

— Вовсе меня теперь засмеют на бастионе. «Масленица, масленица, скоро масленица…» А где я ее им возьму, Масленицу? Совсем было в руках держал. Должен ты это понимать, мул ты эдакий!

И Кошка ткнул мула кулаком в хвост.

Мул был, собственно, занят своей торбой, но тут он перестал хрустеть, повернул голову и взглянул на Кошку.

— Извиняйте! — сказал Кошка, приложив к груди руку. — Коли что обидное, так прошу прощенья. Пардон, и боле никаких. И всё. И чтобы тихо. Чинно и благородно. И никаких кабаков. Чтобы грому этого алибо пенника не развозить больше. Война!.. Должен ты это понять. Чтобы польза отечеству, а не кабаки развозить. Чтобы была победа. Ну дай тебе, небоже[69], чтобы все было гоже.

Сказав это, Кошка влил в себя до капли то, что еще оставалось в кружке, и сразу забыл обо всем на свете. Втянув в повозку ноги, он разлегся там, кинув себе под голову мешок и закрыв лицо бескозыркой.

Хруст овса на зубах у мула и человеческий храп… Глухая балка и временами вспышки светящихся ядер в усыпанном звездами небе…

Здесь, в этой балке, на Кошку наткнулся Николка.

XXXVIII Николка объявился

Николка лежал в повозке, веревки впились ему в кисти рук, слезы заливали лицо. Обида душила Николку, но он не мог произнести хотя бы слово, потому что косынка плотно забила ему рот. Повозка неслась куда-то, взмывая вверх, и тогда Николка тыкался головой в кузов… А когда Николка упирался в кузов повозки ногами, значит она летела вниз, по скату балки либо с бугра. Меховая шапка закрывала глаза Николке, и он не видел направления, по которому повозка уносилась вперед.

«Наверно, в Севастополь погнал, — думал Николка. — Куда же еще?»

И тогда он принимался плакать еще пуще, потому что представить себе не мог, как это его провезут через Корабельную слободку связанного, с косынкой во рту, и все это будут видеть — все мальчики, и дедушка Перепетуй, и Кудряшова, и Даша Александрова… И когда обнаружится, что это Николка, то все станут его дразнить и смеяться над ним. А может так случиться, что в это время Корабельной слободкой будет проезжать Нахимов, и Нахимов тоже увидит это, и тогда Николке лучше умереть, чем такое пережить.

— Мы-ы-ы! — мычал Николка, задыхаясь от возмущения и ярости. — Гу-у-у…

И начинал метаться в тележке так, что на нем трещали все ремни и веревки.

У Кошки весь хмель давно вылетел из головы. Он потчевал своего пленника тумаками в бок, приговаривая:

— Чинно и благородно у меня, слышь ты? А будешь мычать да дергаться, так в речку тебя спихну. Русским языком тебе говорят?

Николка наконец выбился из сил и притих.

— То-то! — сказал многозначительно Кошка.

Он торжествовал, что так удачливо вышло. Пускай не Масленицу, а Кошка таки притащит «языка» в Севастополь; и не какого-нибудь кашевара-замухрышку, а шотландского стрелка в полной амуниции — таких Кошке брать еще не приходилось.

Скоро Николка услышал хлюпанье копыт по воде и даже почувствовал, что под ним как-то подмокло.

«Бродом пошел, через речку, — решил Николка. — На правую сторону перетягивается».

И точно, Кошка переправлялся на правую сторону Черной речки, чтобы попасть в Севастополь по Инкерманскому мосту. Возвращаться обратно напрямик, тем же путем, каким он пробрался к французским траншеям, Кошка опасался: с ним был пленный; кроме того, кабак на колесах, в котором мчал теперь Кошка, бросался в глаза и был известен всему французскому войску.

Повозка уже была на правом берегу и бойко катила по дороге меж зарослей ивняка, как Николке пришла в голову спасительная мысль.

— Гу-гу, гу-гу… Гу-гу, гу-гу-гу-гу… — замычал он, чуть не давясь косынкой.

«Ладно, — подумал Кошка. — Теперь хоть мычи, хоть рычи… Ну, мычи, коль тебе это в охоту».

И продолжал причмокивать, подергивать вожжами и понукать мула:

— Но-о, бурый! Чать, на русской мы стороне. Вали, не сомневайся!

И вдруг Кошка встрепенулся, прислушался, придержал мула.

Мычит пленный? Еще как мычит, чуть не разрывается. Но в этом мычании Кошке почудилось что-то знакомое, словно какой-то забытый мотив. Постой-постой! А ну-ка, пусть еще помычит…

И Николка мычал еще и еще:

— Гу-гу, гу-гу…

А из этих тусклых звуков возникала тяжело и медленно, словно со дна морского, знакомая песня:

Шуми, вино… Иду далёко я,
Мне жизнь и путь на корабле.
Прощай ты, улица Широкая,
Родное место на земле!

Неужто так? Быть не может!

Кошка снял с головы бескозырку и вытер ею вспотевший лоб.

Нет, так, именно так, как раз это напевал пленный, то, что Кошке самому довелось петь, может быть, сотню раз:

Моя головушка бездольная,
Забубенная хмельна.
Прощай, слободка Корабельная,
Родимая сторона!

Кошка бросил вожжи, обернулся к Николке и сорвал с него шапку.