Корабельная слободка

— Табачку — это можно. — И Егор Ту-пу-ту полез в карман за кисетом. — Не стало нынче табачку, как прежде. Чего только не сыплют в табак, в тютюн то-есть: и вишневый лист, и пробковую крошку, и опилки…

— Да, не стало табачку хорошего, — согласился Тимофей.

Тут Николка решил, что теперь пришло его время. Он достал из-за пазухи трубку в виде кабаньей головы с толстым янтарным мундштуком и замшевый кисет, полный табаку, но какого табаку! Табак этот источал запахи вина, меда, корицы — всего вместе. И, держа в одной руке кисет, а в другой трубку, Николка вошел в световой круг, падавший от фонаря.

— Родитель мой, — произнес Николка, положив перед отцом на лафет трубку с кисетом: — дракою прав не будешь, а где лад, там и клад.

Тимофей Пищенко, Николкина мать, Егор Ту-пу-ту — все они оцепенели от неожиданности и не тронулись с места, а только переводили глаза с Николки на трубку с кисетом, с кисета на Николку.

Первая опомнилась мать Николки. Она вскочила с места, подбежала к Николке… Заслонив его руками, она крикнула:

— Не дам я сечь Николку! Ишь… выдумали! Скаженные![71] Тимофей молчал. Запрокинув голову, он стал чесать заросший щетиною кадык и увидел над собою глубокое ночное небо, — полное звезд. Там, вверху, их высыпало после бури особенно много, и они тихо тлели над головой у Тимофея, как в большой жаровне.

«Нехай себе тлеют», — благодушно решил Тимофей.

Протянув руку к лафету, он взял трубку с янтарным мундштуком и стал ее разглядывать. Потом захватил пальцами табаку из кисета и набил трубку. Раскурив ее о свечку в фонаре, он протянул замшевый кисет Егору. И оба стали пускать колечками ароматный дым.

— Табак! — нарушил наконец молчание Тимофей.

— Табачок, что и говорить! — откликнулся Егор.

— Поди сюда, Николка, — сказал Тимофей. — Держи ответ. Откуда табак? Где взял трубку?

— Трофейная! — крикнул Николка, бросаясь к отцу.

И, присев у тятенькиных ног, рассказал Николка, как приехали двое искупаться в речке, англичане они, и как стали они потом купать лошадей, а Николка подобрался и все побросал в воду, только трубку и кисет не бросил, тятьке принес.

Тимофей курил и слушал и незаметно для себя стал гладить Николку по голове, а Николка все рассказывал и рассказывал: и про Балаклаву, и про капитана Стаматина, и про Кошку, и про всё.

— Ну, Миколка, и удалец! — сказал Егор Ту-пу-ту, когда Николка кончил. — Герой-мальчишка! Из него будет толк.

— Бедовый! — согласился Тимофей.

Николка пришел к заключению, что его сечь не станут. Ведь вот даже хвалят и называют героем… И он до того осмелел, что, отойдя к стоявшей рядом маленькой мортире, молвил:

— Тятенька, что я вам скажу…

Николка передохнул и сразу брякнул:

— Дозвольте из мортирки пальнуть!

К Николкиному удивлению, отец не стал его, как обычно, гнать прочь, а только сказал:

— Сегодня, Николка, пальбы нет, по случаю бывшей бури. Приходи завтра. Постреляешь. Мортирка никуда не уйдет… не убежит мортирка.

И, возвращаясь с матерью домой, Николка ни о чем не думал, как только о завтрашнем дне, когда он с утра побежит на бастион и первый раз в жизни наведет мортирку, чтобы пальнуть из нее по врагу.

XXXIX Николка — артиллерист

Яшка Вдовин, после того как распрощался с Елисеем Белянкиным, стал в темноте пробираться с Корабельной стороны на Городскую. Где он проведет ночь, Яшка еще не знал. Но крепчал ветер и дождь уже лил ливмя… Может быть, и впрямь притулиться где-нибудь около солдат из резерва, который стоял в саду за театром?

Когда Яшка подошел к театру, то никаких костров он там теперь не увидел. Какие могли быть в такое ненастье костры! И солдат в саду за театром не было. Все разбежались, попрятались куда-то, или, может быть, весь резерв по казармам разведен — во всяком случае, в саду не было ни души. Но слабо мерцало что-то в окнах театра, и гомон шел оттуда, заглушаемый свистом ветра и стукотней дождя.

Яшка пошел вдоль стен здания — не найдется ли там отпертая дверь, калитка ли, что-нибудь, чтобы пробраться внутрь и укрыться в какой-нибудь щели. К счастью, он скоро увидел раскрытую настежь дверку и шагнул через порог.

Все пространство внутри театра было освещено только двумя фонарями. На сцене и по всем ярусам зрительного зала копошились и галдели солдаты, устраиваясь на ночлег. В партере не было никого. Сквозь отверстия в крыше, пробитые вражескими ядрами, в партер, на золоченые кресла и развороченные ряды стульев, низвергались потоки воды.

Яшке доводилось бывать в театре, но не дальше вестибюля. Он топтался в вестибюле в толпе господских слуг, держа на руках лисью шубу Неплюихи и дожидаясь конца представления. Неясно было Яшке, что делалось там внутри, за широкими дверями, у которых стояли два капельдинера в голубых фраках и дежурил полицейский десятник Ткаченко в черной каске с белой шишкой. Звуки музыки и всплески аплодисментов временами вырывались из-за широких дверей в вестибюль, там внутри совершалось что-то… Но в места, где дежурил полицейский десятник Ткаченко, путь Яшке Вдовину был заказан.