Корабельная слободка

Яшка стал пробираться по лестницам и переходам и очень удивился, когда в полумраке перед ним начал обозначаться сад с клумбами и дорожками, и беседка, вся увитая, плющом, и море, спокойное и лазурное, вдали.

«Откуда бы здесь взяться морю? — призадумался Яшка. — Пойти поглядеть?»

Плутая и оступаясь, с лесенки на лесенку, тут — дверь, там — поворот, Яшке удалось все же выбраться на сцену. И очень был разочарован Яшка, когда убедился, что никакого тут моря нет, а все только намалевано на грязной холстине, как бы для отвода глаз. И сад, и беседка в саду, и клумбы — все оказалось поддельным.

«Одна фальшь, — решил Яшка. — Что хорошего?»

За холстиной с морем тлел в плошке крохотный огонек, и толпа арестантов, собравшись в круг, хлебала из большого котла редьку с квасом. Яшка присел тут же на груду каких-то размалеванных тряпок, и никто ему здесь не удивился. А один, совсем молоденький, с бубновым тузом на спине, повернулся к Яшке…

— Не хочешь ли редечки, дядя? — спросил он. — Ох, вкусна!

— Хлеб-соль, — ответил Яшка, — а я уже ужинал.

— Ужин редьке не помеха, — откликнулся пожилой арестант, заросший бородой не хуже Яшки. — А нам надо котел опростать. Опростаем — быть завтра вёдру. Это уж примета такая. А здорово льет!

— Погода, — ответил Яшка. — Видно, здесь ночевать придется, али как?

— Ночуй, чего ж, — сказал арестант. — Места тут не то что на арестантскую роту — на всю государеву каторгу хватит. Пишись к нам в артель.

— Разве что, — заметил Яшка.

— Худо ли? Постоим за Россию, неприятеля сгоним, будет нам воля, — сказал арестант, вытирая рот рукавом куртки. — Воля! — повторил он вздохнув. — Ступай куда хочешь, на все четыре стороны.

— О! — воскликнул Яшка.

— А ты думал! Сам адмирал Корнилов сказал: «Ребята, забудем всё; что было, то было». А Корнилов, знаешь, брехать не стал бы.

Яшка нагнулся, уставил локти в колени и стиснул руками голову. Сердце в груди у него гулко колотилось. Словно издалека доносился к нему человеческий гомон, и плеск воды, и голос арестанта, предложившего ему в шутку писаться к ним в артель. Что тут писаться, у них ведь ни паспортов, ни отпускных билетов… Обрядись только в арестантскую куртку и ступай на какой хочешь бастион. И станешь ты Яшка-арестант, а после войны — пошел на все четыре стороны, куда душа пожелает. Работай какую хочешь работу. Можешь на шахтах работать, или вот хорошо бы наняться к купцу за садом ходить — самое это разлюбезное дело. Хорошо тоже пчел глядеть да мед обирать из ульев или, скажем, бурлачить на большой реке. Грудь у Яшки богатырская, хоть какую лямку вытянет…

Встал Яшка, выпрямился… Гомон в театре к этому времени утих, и арестанты все улеглись здесь же, за размалеванной холстиной, и огонек в плошке зачах. Но ветер все злее гудел за окошком, и в партере потоки воды, скатываясь по наклонному полу, перехлестывали через обвалившийся барьер оркестра и пропадали где-то под сценой. Яшка глянул в окошко… Там, на площади, было черным-черно.

«Неужто в арестанты? — вертелось у Яшки в голове. — А то куда же? Куда ни кинь, а выходит тебе, Яков Вдовин, бубновый туз. Коли сам теперь не налепишь себе туза на спину, так матушка-барыня тебе его припечатает, да и загонит тебя потом на веки вечные, куда Макар телят не гонял. Нет, лучше тут самому по своей охоте — с арестантами в артель на бастионы, а после войны объявиться. Что было, то было… Да».

И, решив так, Яшка успокоился, разворошил кучу тряпья на полу и уснул рядом с арестантами, под завыванье ветра и мерные звуки падения воды.

Среди ночи Яшка несколько раз просыпался в совершенной темноте, с изумлением различая при вспышках молний то чью-то кудлатую голову рядом, то намалеванный на холсте кипарис, подвешенный к стропилам, то какую-то избушку на курьих ножках в углу. И, вспомнив о своем решении, бормотал:

— В арестанты либо у Неплюихи в крепостных-дворовых… Одна честь.

Потом снова зарывался головой в тряпки, от которых пахло клеем, мышами и пылью.

Яшке довелось провести в театре вместе с арестантами и солдатами из резерва весь следующий день и еще одну ночь. Все замерло в Севастополе в этот день — ни пальбы на бастионах, ни движения на улицах. Рев моря, вздыбленного ураганом, доносился в театр сквозь выбитые стекла в окнах. Но в самом театре, если не считать партера, залитого водой, было укромно. Здесь без числа было коридоров, лесенок, переходов, клетушек, и солдаты отдыхали здесь от кровавых трудов, которым еще не предвиделось конца.

За протекший день Яшка совсем сошелся с арестантами. Бородатого арестанта звали Панкратом, и он считался старостой арестантской артели, работавшей на Малаховом кургане. И вот, сидя с дядей Панкратом в углу за холстиной, у бутафорского пня, Яшка как бы в шутку сказал, что хочет писаться к нему в артель.