Корабельная слободка

И Мишук, и Николка Пищенко, и Жора Спилиоти — все они тоже по десятку раз видели город Париж и проходили по базару мимо дяденьки Ту-пу-ту не останавливаясь. Егор сидел подле своего ящика и пил кипяток из солдатской манерки.

Но вот теперь вдруг столько народу, к дяденьке Ту-пу-ту и не протолкнешься, только голос его надтреснуто гремит из толпы, разносясь по базару из края в край:

— Ребята-ежики, матросские ножики, красотки-молодки, павы-лебедки! Что было, как было, знай-плати по копейке с рыла. А было в Азии, не в Европе, при городе было при Синопе, что стоит на Черном море, где хватили турки лютого горя; досель не очухались басурмане, всё ходят будто в тумане. Дело было далеко за ночь, как вздумал Нахимов Павел Степаныч по морю поплавать, паруса у корабликов поправить: посмотреть адмиралу не мешает, всё ли на море в порядке пребывает, не мутят ли его воды вражьи корабли и пароходы.

Егор прокашлялся, крякнул, сплюнул… То и дело переваливаясь с единственной ноги своей на деревяшку и с деревяшки обратно на ногу, он продолжал попрежнему зычно, на весь базар:

— Стоит на мостике Нахимов, бежит волна морская мимо. Да тут в трубу адмирал примечает: не только-де ветер в море гуляет — видно вдали, за волною, в тумане, гуляют в просторе морском мусульмане; в облаках играют их ветрила[25], и ветрил тех — несметная сила. Иной от чужого флагу дал поскорее бы тягу, прямо сказать — навострил бы лыжи, а Павел Степаныч им — подходи поближе! Добро, мол, пожаловать, непрошенные гости. Не иначе, как быть вам сегодня на погосте. Впредь вы у меня без спросу не покажете в море носу.

Толпа стояла молча, напряженно слушая, все больше очаровываясь складной речью дяди Егора.

Слушатели только дивились, откуда это у человека берутся такие слова и как ловко тут прилажено одно слово к другому.

— Кричит им с мостика Нахимов: не пройдете вы сегодня мимо. Мы силе вашей дивуемся, дай-ко вблизи на вас полюбуемся; уж назад не отступим, пока вас не отлупим; пущу, мол, на дно твою шаланду… И дает своим кораблям команду: стой, ребятушки, ровняйся, на якоре укрепляйся. Что ты думаешь? Турецкие канониры стали палить в пушки и мортиры; только из-за дыма всё палили мимо; море волнуется, а турки беснуются. Наши всё крепились и молчали, да вдруг разом отвечали; ударили с корабля с «Константина», и погибла турок половина; стали турки словно шальные, как грохнули на корабле на «Марии»; не галушки им посылал, не баранки лихой комендор Елисей Белянкин, посылал он каленые ядры — были турки божьему свету не рады.

XIII Был в сражении при Синопе

Мишук, когда услышал такое про тятю своего, то сначала от неожиданности завертелся на месте, потом, ринувшись очертя голову вперед, стал что было силы протискиваться сквозь толпу. Ему надавали пинков, шикали на него, отталкивали обратно, а он пролез-таки вперед и, весь измятый и исцарапанный, стал перед самым ящиком дяди Егора. Но в дыру он заглянуть не мог: к ней склонились сразу два матроса и глядели не отрываясь. На что? Может быть, думал Мишук, на тятю, на Елисея Белянкина, который с «Императрицы Марии» посылал туркам одно за другим каленые ядра.

— И-эх, ребята-матросики, кучерявы волосики! — продолжал выкрикивать Егор. — Набрались турки ужасного страху, со страху даже взмолились аллаху; иной кричит: алла, Магомет! — и сам идет к Магомету на тот свет. Важно гостей угощали, много кораблей у них взорвали; от всего турецкого флота остались сита да решёта. От такой напасти чуть дыша, сдался в плен Осман-паша. Здорово турок отхлопали и пошли домой к Севастополю. Были тут песни, балалайки, как встречали мужей хозяйки; были гулянки и подарки, испивали не по одной тут чарке; пили вино и пиво за здоровье и во спасибо.

Егор кончил, матросы оторвались от ящика, и к нему сразу рванулся Мишук. Он бросил дяде Егору на ящик копейку и прильнул к стеклу. Однорукий Егор попросил стоявшего рядом матроса высечь ему кремнем огня и, попыхивая трубкой, стал вертеть ручку ящика. Перед глазами Мишука проходила панорама Синопского боя: огненные хвосты ядер и бомб чертили небо, горели турецкие корабли, изрыгали пламя береговые батареи. Турки метались по палубам либо взлетали на воздух вместе с ящиками, бочонками, обломками мачт и обрывками парусов и канатов. На русских кораблях у орудий стояли матросы и резво, ладно, споро делали свое дело. Даже Павла Степановича узнал Мишук: вот он, Павел Степанович; стоит, как живой, на палубе, в фуражке, сдвинутой на затылок, с коротенькой саблей на боку, с подзорной трубой подмышкой. Но где же тятя, где комендор Елисей Белянкин? У дяди Егора в ящике все матросы были на одну стать, и ни один из них не был Елисеем Белянкиным. Уж ему ли, Мишуку, не признать своего тятю! Мишук глядел, глядел, пока его не оттащил от ящика какой-то носатый грек. У грека этого что-то перекатывалось в горле, когда он, доставая из мошны копейку для дяди Егора, молвил:

— Гагой удывитыльный мальцик! Муного целовека, увсэм смотреть нада.