Корабельная слободка

Опять засвистела дудка, и боцман Лагутин бегал по траншеям и кричал всех наверх.

— Прикажете бить тревогу? — спросил, подбегая, барабанщик.

— Бей тревогу!

Барабанщик ударил, и сухая дробь тревоги звонко раскатилась по бастиону. Но снова «жжми-и-и!» — и оно перекрыло бой барабана, и боцманскую дудку, и возгласы команды.

Хриплый выкрик Лукашевича «К орудиям!» и барабанная дробь заставили Елисея Белянкина насторожиться. Как-то само собой вышло, что он шагнул и сразу очутился на своем старом месте, у «Никитишны». И, как будто так и надо было, заняли у пушки свои прежние, стародавние места Петро Граченков с банником и Игнат Терешко с рычагом.

— Вторая и четвертая, пальба орудиями! — услышали они все знакомый голос лейтенанта Никольского.

И Елисей тотчас откликнулся:

— Орудие к борту!

Но тут на него навалился боцман Лагутин. Елисей сделал страшное усилие и единственной своей рукой сорвал с себя боцмана. Лежа на земле, боцман увидел над собой бешеное лицо Елисея, его обезумевшие глаза.

— Если… ты только… еще раз… — задыхаясь, выдавил из себя Елисей.

Не договорив, он бросился обратно к своей пушке, уже высунувшей из амбразуры чугунное дуло.

Лагутин отполз в сторону, встал, встряхнулся, глянул сзади на Елисея, на его измятый сюртук и подвязанный рукав…

— Тьфу! Время много мне связываться с тобою! — проскрипел Лагутин отплевываясь. — Бешеный!

Но Лагутин мгновенно забыл о своей схватке с бывшим комендором. Новое «жжми-и-и!» стало с огромной силой и невероятной быстротой накатываться на бастион из-за Ребячьего завала, и двухпудовое ядро упало позади Елисея и засыпало его землей. С помощью Игната Терешки встал Елисей на ноги, и в голове у него мелькнуло, что вот на корабле таких положений не бывает, чтобы землей засыпало. Там обломок мачты мог ноги перешибить или угодить в голову, но чтобы землей…

— Даже глаз не продрать, — молвил Елисей отдуваясь. — Фу ты!

Когда Елисей все же продрал глаза, то увидел у самых ног своих боцмана Лагутина. Изо рта у Лагутина била яркокрасная пена, и вся куртка была в крови; безмолвно широко раскрытыми глазами смотрел, он в лицо Елисею.

— Носилки! — крикнул Елисей.

И притихшего боцмана на носилках понесли с бастиона.

Теперь уже невозможно стало разбирать, ядро ли визжит, осколок ли звякает или это посвистывает бомба. Все слилось в тысячеголосом реве орудий с обеих сторон, и все потонуло в пороховом дыму. Дым вырос, как толстая стена из ваты. Он лез в глаза, которые у всех покраснели и слезились. Он набивался в глотку, и нестерпимая жажда стала мучить людей на бастионах. «Никитишна» разогрелась, и Елисей чуть’окатил ее из ушата водой. Но сам не стал пить. Остаток воды он приберегал для той же «Никитишны». С «Никитишной» Елисей сегодня не разговаривал: в дыму и реве он собственный голос едва различал.

И тем не менее он как-то различил позади себя скрип ведра о коромысло. Елисей быстро обернулся. Прямо к нему пробирались сквозь дым три женские фигуры. Елисей сразу узнал в шедшей впереди жену свою Марью. За нею шла Кудряшова. Последней ковыляла мать Кудряшовой, Михеевна. У каждой из них было на плече по коромыслу. И на коромыслах покачивались железные ведра, полные воды. Женщины шли, останавливаясь, когда рядом падало ядро или лопалась бомба. Потом шли дальше, осторожно ступая, стараясь не расплескать ни капли.

Елисей припал к ведру на Марьином коромысле. Он пил долго и много. А Марья глядела на его закопченное лицо и подвязанный рукав и плакала. Елисей что-то сказал — что-то про Мишука, верно… «И-у» — услышала только Марья. Она не поняла, но чтобы сделать приятное Елисею, утвердительно закивала головой. Елисей тронул ее руку на коромысле и опять повернулся к «Никитишне».

Весь день ходили по бастиону эти три женщины. Они исчезали на короткое время, и звяканье пустых ведер прорывалось на мгновение с луговины позади бастиона к орудиям у амбразур. Но спустя полчаса в плотном пороховом дыму снова возникали одна за другой Марья Белянкина, и Кудряшова, и старая Михеевна, совсем согнувшаяся под своим коромыслом. Матросы и офицеры жадно припадали пересмякшими губами к студеной воде и, не сказав ни слова, опять бросались к орудиям.

Елисею Белянкину пора было на почтовый двор. Наверно, из Симферополя уже прибежала почта… Но если бы кто-нибудь заговорил теперь про почту, Елисей бы очень удивился. Какая почта? И Елисею и его товарищам казалось, что они, как в былое время, находятся и теперь на верхней палубе «Императрицы Марии» и что корабль укрепился на якоре, стоит твердо, так что очень даже способно комендорам вести прицельный огонь. И нет-нет, а оглянется Елисей, не видать ли где поблизости Нахимова с его подзорной трубой. Но Нахимов на третьем бастионе не показывался.

Павел Степанович распоряжался на пятом бастионе. Он останавливался у той либо у другой пушки, сам наводил ее и потом наблюдал в подзорную трубу, куда упадет Снаряд.

— Эх, не туда! — вскрикивал он с досадой, разглядев, что ядро, пущенное из орудия, перелетело за неприятельскую батарею. — Ни перелет, ни недолет недопустимы. Не прицельно-с. Нет-с.