Корабельщик

Максим как можно бесшумнее вернулся на крайний стул и услышал окончание баронетова письма: “…намедни прибежал с ужасной вестью: стена здания, куда сваливаются припасы с транспортов, разрушена снарядом, и народ сорельский прямо среди утра, когда прилетела сия оказия, кинулся в пролом и расхищает королевское добро. Я схватил свою винтовку, растолкал охрану и кинулся на шум, паля в небо что есть сил и зарядов. “Доколе буйство продолжать будете?” – с такими вразумлением обратился я к мародерам, подкрепив слова выстрелом в самого наглого, что скорчил рожу мне навстречу. Злоумышленник упал, обливаясь кровью, и испустил дух. “Неужто мало вам того, что выделяется вам по метрикам вашим?” – продолжал я горячо, размахивая винтовкой. Сонный гвардеец, подоспевший ко мне на подмогу, грозно покрикивал и выставил вперед острейший штык. “На ваши пайки, благородный сударь, не только самим не прокормиться, но и ребенку не хватит, – ответила мне одна баба с огромным мешком муки подмышкой. – Приказ не зачисляет наших младенцев в списки, говорит, и давно живущим не хватает. Мол, вы родили, вы и кормите, груди ваши на что вам дадены? А ежели бескормица, то и молоку откуда взяться?” – “Не может быть!” – вскричал я и от избытка чувств опять выстрелил, только никто не испугался, однако и в пролом больше не рвались, а на меня пошли, будто войско какое. Матушка Васса, стало мне тут не по себе, будто и я для них – пища какая или мешок с отрубями, или враг дольменский, а не должностное лицо. Гвардеец мой Трифон, что в охранение даден, также выстрелил и возгласил, чего и не ожидал я вовсе: “Остановитесь, братие! Припасы сии для поддержания сил защитникам привезены, новобранцев и ветеранов кормить. Мука в них червивая, крупа жужелицами переполнена, да то есть мясо будет. Табак же сыр и плеснев, яко трава болотная, и заместо дыма смрадно чадит. Како же велико голодное чувство, что согласные вы пожирать это, что лишь государевым людям положено? Или во власть врагу готовы отдаться, что не пощадит ни зрелого мужа, ни младенца?” Очень нехорошо слова его звучали, и тощий живот он совсем некстати обнажил, волосатый такой, что бабам в толпе неловко, должно быть, стало. Однако же возымели слова его неожиданное действие, разве только глаза солдаток засверкали, углям подобно, и замахнулись на меня мародеры, словно я враг им, а не хранитель складов королевских. “Ладно же! – возопил один из них, кидая к ногам моим похищенный мешок с табаком. – Коли так, прокормим мы животы наши, и токмо за ради защитников наших, а не Смерти от врага или твоего пистоля убоявшись, оставляю добычу”. Прочие же, как сговорившись, достали из портков и пиджаков утянутые припасы и к моим ногам сложили, а одна старушка лет тридцати, едва не седая, достала пирожок с капустою и к сим товарам присовокупила. Трифон его одним глотком умял, и спасибо женщине сказал. Удалилась толпа, и сказал я солдату своему: “Почто, братец ты языкастый, такие речи прилюдно ведешь? Или Указы королевские тебе уже не указ?” А сам винтовку держу так крепко, что аж пальцы в сочленениях побелели, и предписывается мне за учинение смуты застрелить его на месте – только не учинял он смуту, а напротив, пригасил ее в зародыше. Вот и дрогнула моя рука. “А то, ваше благородие, хоть вы и на пять лет меня старше будете, и в Университетах аж два года разным звездам обучавшись, а газеты надобно чаще читать. Извольте поглядеть, как депутаты в Народном Собрании изъясняются. Тогда, мож, и оружие не захочется в ход пустить”, – и ухмыляется так криво, что жарко мне стало. Подумалось мне, кабы не власть моя, документально утвержденная, прогнал бы он меня с должности. И верно, не глядел я на газеты, что транспорт во множестве привез, сперва полистал было, да потом и бросил, не до них стало, как в окружение попали. Говорю денщику, чтоб принес мне почту, и за чаем разбираю ее. Плюшки из тухлой муки да на прогорклом масле не шибко пищеварению способствуют, однако же вареньем местным Солнце не обидело. Вот и прочитал я речи депутатов наших, “народников”, из одного их заседания, чего отродясь не делывал, и волосы у меня на голове зашевелились! Что в Королевстве Селавик творится, словами уж и не представить. Один “знатный” муж хочет наделы, что министры Его Величества в личное пользование отчинили, обратно отнять, другой предлагает народу оружие раздать, чтобы всяк дольменских шпионов отстреливал… Далеко ли до смуты, когда всякого неугодного тебе можно шпионом заклеймить? Боюсь я за тебя, свет мой Солнечный, как бы не приключились у вас в Навии безобразия похлеще наших, сорельских, что я претерпел. В общем, как началось вчерашнее утро со стычки, так и весь день канонада не смолкала, и сегодня с утра началась. По городку уж и пройти страшно, непременно в воронку дымящую угодишь, а защитников, почитай, едва сотен пять со стен мортирами отстреливаются. Горожане, кто пошустрее, уже лодки наготове держат, чтобы в первых рядах через гавань в море удрать, а то порежут их дольменцы словно кроликов. Да и нас вместе с ними, кто жив останется. Отправляю же письмо я с кораблем, что трюм почти опустошил и обратно в Питебор нынче идет, и с помощью Солнца и матушки его Смерти, надежду питаю, благополучно земли селавикской, не окруженной врагом, достигнет. Ибо слышал я, каперы с началом войны отношения с короной расторгли и разбоем пуще прежнего промышляют, и как транспорты достигают нас, воистину неведомо и чуду подобно. Разве что не прельщают их наши простые товары, да о том не мне, простому королевскому солдату, судить. Засим остаюсь верен тебе, милостивая государыня Васса, и нежно целую. Твой Киприан Мануилов”.