Корабельщик

– “Здравствуй недолго, матушка моя Васса и дети твои, – начала она. – Пишу вам от пристани сорельской, где в трактире мы напоследок остановились, припасы из подвала выгружаючи. Некогда мне, родные, разные приключения расписывать, потому как ранен я в руку и кровушка моя льется на стол, за которым и сижу я, письмо сочиняя. Едва Трифона умолил в таверну свести меня, сказал ему: “Неуж ругал я тебя или обижал как? Почто не желаешь ты мне последние минутки пожить, письмо жене учинить, дабы узнали они о словах да делах моих?” Уступил он, а то все порывался живот мне проткнуть, когда снаряд во двор кабацкий попал да осколок в плечо мне впился. Бежали мы, матушка моя, бежали с позиций наших, потому как артиллерия дольменская вовсю стала снарядами нас закидывать. Как среди ночи взялись, так и не отстали, пока склад наш мануфактурный не порушили. Защитники сорельские на стенах, почитай, все пали, и токмо неведение врагов о том нас от штурма до поры уберегало. “Ваше благородие! – поутру закричал мне Трифон. – Пора на корабль”. По счастию, стояло наше военное судно в порту, не успело накануне отплыть, потому как увидал капитан, что дело гиблое, и не стал даже товары свои выгружать. Прилив уж должен был вскоре начаться, и пора было спешить нам. Охранять тут и выдавать стало нечего, ибо налетели жители окрестные, кто не сбег еще, да порасхватали припасы складские, какие к употреблению годны. Да и прочие, дрянные вовсе и те вымели. Закричал было Трифон на них, да сказал я ему, едва из пристроя выскочив: “Пускай берут, братец мой, все одно добру погибать!” – “Благо бы добро, – сказал мне один плюгавый мужичок, табак нюхая. – А то плесень одна, а не курево”. Однакож взвалил на горб мешок и потрусил далече. Ох, рука болит моя, немеет, писать уж мне трудно, жена моя, а потому покороче расскажу. Как бежали мы чрез город весь, да как оставшиеся в домах жители, завидя нас с Трифоном на телеге улепетывающими, с воплями скарб свой сбирали да из окон кидали, неинтересно сие. И без того мало цельных зданий в Сореле было, а уж после этакого ночного обстрела и вообще чуть осталось. В порту же что творилось, и словами не рассказать. Многие безлодочные на шхуну вскарабкаться пытались, детишек своих закидывали, да токмо толку мало – сбрасывали их в море, многих стреляли да резали, потому как удержу им не было. Аж вода у корабля от крови покраснела. Одного кабатчика портового взять и решил капитан, не считая живых еще гвардейцев да нас с Трифоном, потому как пиво у него в бочонках было. Покидали на пристань сукно мундирное да муку плесневелую, чтобы в трюмах место освободить, и я в сем поучаствовал. И как назло, матушка моя, ударили тут пушки наново, словно углядели дольменцы, как народ в порту суетится. Едва корабль наш не потопили, а уж лодок в щепу разнесло да перевернуло десятками. Когда бочку выкатывал я, тут и взорвалась поблизости болванка мортирная! Почувствовал я боль в плече резкую, и горячо стало в руке, словно в кипяток ее окунул. Тут и тело все слабостью мне охватило – гляжу, а в мундире моем дырка, да кровь из нее сочится. Присел я на бочку, и рукою рану обхватил, да где там! Разве ж кровушку остановить, когда льется она! Ох, понял я тут, что погибель моя пришла, и такая вдруг досада взяла, что не услышишь ты слова моего последнего да не обниму я тебя, матушка моя, что аж к глазах помутилось все. Может, от дыма то было, от гари, или от слабости моей внезапной. И Трифон подле меня вдруг оказался, к себе развернул, а лицо все сажею покрыто, словно в моторе ковырялся. “Прощайте, сударь мой! – сказал он и нож свой вынул. – Зла не видал я от вас, и теперича добро с радостью вам сделаю”. Тут и взмолился я об отсрочке малой, и сказал он тогда: “Есть еще пуля в ружье у меня, потерпите токмо минутку”. И за винтовкой своею отправился, которую на шхуне в арсенале пристроил. А я посмотрел на море да на небо синее, да на тучки от пушечных разрывов, да на развалины и дома уцелевшие, вдохнул запах дыма и трав морских, подводных, чтобы запомнилось мне все это на путь мой последний, в пустоте черной да непроглядной. Далека во Тьме дорога до звезд светлых, да и забыли они, поди, родину свою, землю маленькую да горестную. И подумал я – зачем торопил я жизнь мою, зачем все вперед заглядывал, в день будущий смотрел словно слепец какой, дальше носа своего не видящий? Зачем о будущем мечтал, о дне каком светлом, несбыточном, когда вернусь к тебе и детям твоим, и лето вновь придет теплое да зеленое? Лишь Смерть свою приближал я тем, когда днем сегодняшним жить не хотел и тяготился им. Минутку бы каждую смотрел я на Солнце, дышал бы воздухом чистым: “Вот ведь радость-то какая, мгновение это!” Но не думал ведь я так, все планы строил да вперед заглядывал, оттого и жизнь моя промелькнула, словно ласточка в небе… Вот уж и Трифон пришел, матушка моя! Патрона только не оказалось у него, да и сам-то он, поди, просто так это сказал, зачем же пулю дорогую тратить на товарища, когда врагам?… Ох, не о том я письмо-то свое писал, не о том надобно было, да поздно уже зачеркивать. Все, Вассочка моя, пора. Прощай”.