Корабль-греза

Я выхожу, чтобы выпить первую чашку кофе, на палубу юта, а там дует постоянный холодный западный ветер; низко нависли облака. Группа авантюристов в своем уголке; они, в отличие от меня, еще вчера одевшегося довольно легко, все сидят в непромокаемых куртках и толстых свитерах, на головах вязаные шапки, а Мег, худая пожилая дама, которая, поскольку тоже курильщица, еще три недели назад присоединилась к этой компании, даже надела перчатки. <…>

Между тем я немножко – счастливо, но не телесно – влюбился в одну старую даму, с которой по утрам всегда болтаю, – очень ухоженную, в ее скромной, но весьма осознанно подобранной одежде чрезвычайно элегантную австралийку, которая часто сидит в стороне от других и с улыбкой наблюдает за ними, полная прожитой жизни, как я чувствую по каждой ее фразе, и глаза ее спокойно переходят с предмета на предмет. Ланмайстер же, после многих музыкальных развлечений, предложил мне, раздраженному ими, ввести для всех заповедь молчания: «Вы ведь автор романа. Вы можете это сделать!» Хотя восклицательный знак тут неуместен. Он не подходит: Ланмайстер больше не восклицает, он просто говорит.

«Но, – возразил я ему, – это было бы нереалистично, неправдоподобно». – «Весь ваш роман неправдоподобен, – ответил он. – С каких это пор вы стали автором-реалистом? Вы хотите написать сказку. Ну так и сделайте это, будьте так добры».

И когда я ничего на это не сказал, он добавил: «Вы, случаем, не играете в домино?» Так что теперь, почти в конце путешествия, мы с ним все же вступили в контакт. Во всяком случае, я должен представить ему очаровательную старую австралийку, которая, я в этом уверен, когда-то была очень, очень красивой женщиной. <…>

Следующая чашка кофе, за ней наверх, уровнем выше палубы юта; выкурил сигариллу, при этом думал: пока я не заключу мир с банальностью, я никогда не приближусь к людям. Я думал, что понимаю банальность там, где царят беда, бедность, где люди, как во многих странах, которые я видел в этом путешествии, сидят без работы на обочинах и надеются на что-то, чего даже не могут облечь в слова; что я понимаю, когда они хотят, а может, даже должны отвлечься, думать о чем-то другом, чувствовать что-то другое, – но не тогда, когда речь идет о людях, живущих в благосостоянии. Зачем это постоянное увеселительное оболванивание там?

Но, может, дело обстоит совсем по-другому. Патрик, мой брачный аферист, подошел, чтобы покурить со мной вместе. Он сегодня покидает корабль, раньше, чем истекает срок круиза: он заказал билет на дешевый авиарейс в Дублин, вылет в 15 часов из Лиссабона. «Я так от этого устал, – сказал он, – постоянно разные шоу, постоянно музыка, мне же нужно пространство для меня самого». С ним происходит то же, что и со мной, поэтому я подумал: может, так происходит не только с нами, немногими, но, может, даже со многими – что все они надеются на покой, тишину, возможность побыть наедине с собой. «Первые две недели, – сказал Патрик, – все это очень мило, такие постоянные развлечения. Но потом?» Так что, может, необходимость всегда-быть-в-хорошем-настроении, гипоманиакальные танцы и пение вовсе не соответствуют потребностям людей, но навязываются им, помимо их желания, скажем так, аппаратом развлекательной индустрии и этим попросту все проутюживается? Потому что такова воля «системы», как говорили в 70-е годы, а люди просто не знают, как защититься от этого? «Видите, – говорит Ланмайстер, который внезапно оказывается стоящим рядом с нами, но замечаю его только я, – теперь вы начинаете смотреть». Однако, независимо от Патрика, который, как он рассказывает, в последние две недели не посещал ни одного вечернего шоу, увеселительные мероприятия недостатка в публике не испытывают; хотя люди могли бы и не ходить на них. <…>

«Введите заповедь молчания, поверьте мне, – повторяет Ланмайстер. – А потом, потом: потом приглядитесь к нам, к нам и к себе самому».