Корабль-греза

Души умерших – их правда в Палату влекут воробьи? Где предстоит им ждать зова родителей новых и лучших? Так, сохраняя сознанье, рассеются души и птицы? Правда, отец, ты теперь наконец вновь свободен? Снова семенем стал, не мякиной, и вправе ты впредь ждать безмятежно, свободно, по этой Палате витая, – зная, что будешь желанным тому, кто тебя позовет?

Как и рассуждения о предпочтительности добровольного ухода из жизни медленному и мучительному угасанию (там же, с. 225):

Лучше бы было, наверно, до срока отречься от жизни, с гордостью и добровольно? Тогда не пришлось бы тебе вслед ей кричать, умирая, без всякого смысла: Напрасно! – жизнь имея в виду, и еще: Я был трусом, и только! Как охотно тогда навестил бы твою я могилу, подле нее бы стоял, уважая тебя – не жалея, – право имел бы, как сын, отозваться так о тебе: Все-таки был он мужчиной! Ничто его не согнуло!

Как и сама мысль о возможности вглядываться в другого человека, словно в зеркало (там же, с. 223): «Образ меня самого – мой отец: отражение в прошлом».

Но если это так, то, значит, и читатель может вглядываться, словно в зеркало, – например, в протагониста романа, Грегора Ланмайстера. Или в самого автора, Альбана Николая Хербста. Это будет уже третий уровень медитации, который Хербст, собственно, превращает в школу медитации (или: эмпатии, умения чувствовать Другого). Потому что читателю предстоит совершенно самостоятельно разбираться с психологией старого и тяжелобольного человека. Подсказок не будет. Ни относительно того, что значит столь важное для Ланмайстера понятие «Сознание». Ни относительно действительной хронологии событий, которая в восприятии этого человека выглядит так:

Являться к завтраку я в любом случае не собирался. Так что Патрик – два или четыре дня назад, а может, и три дня назад или сегодня утром – сразу после рояля доставил меня в мою каюту.

Мы и в самом деле уже на уровне Марокко. Нам достаточно было бы повернуть руль чуть дальше на восток. И тогда мы могли бы встать на якорь не в Лиссабоне, а в красивой гавани Танжера. Как мы и сделали два года назад. Или три, четыре. Или только в прошлом году? Я уже не помню.

Хронология, впрочем, здесь и не играет большой роли.

Важнее, например, то, как господин Ланмайстер последовательно вытесняет из своего сознания мысль, что сидящий рядом с ним «визитер» – на самом деле его бывшая жена или, позже, сын.

Важнее некоторые оговорки, показывающие, что временами он, похоже, понимает иллюзорность окружающего его – выстроенного им – мира:

Я же, со своей стороны, молчал, уже хотя бы потому, что так мало во всем этом понимаю. Кроме того, манты опять были здесь. Опять, вероятно, только я один их и видел. И еще, может быть, клошар.

(после рассказа о мантах, которые будто бы доставили доктора Самира на корабль в экипаже-ракушке) Но «мне представилось» описывает ситуацию очень хорошо; во всяком случае, лучше, чем если бы я сказал, что что-то осознал или понял. Как если бы я только догадывался о чем-то.

Интересен момент расщепления личности, когда Грегор Ланмайстер как бы перевоплощается в идущего по Лиссабону Патрика и осознает, что это лишь мысленная игра. Но и само это осознание происходит в рамках мысленной игры, только другого уровня, как один сон внутри другого (с. 345; курсив мой. – Т. Б.):