Корабль-греза

Она присоединилась к нашей группе два дня назад, потому что тоже курит. Но исключительно очень тонкие сигареты, о которых я однажды прочитал, что для мужчины они «слишком мгновенные». Нет, там значилось «слишком манерные». Поэтому я не понимаю, почему она всегда так пристально смотрит на мое кольцо с топазом, для ее пальцев слишком массивное. Кроме того, я немного побаиваюсь, что и Человек-в-костюме еще может присоединиться к нам. Раз уж присоединилась даже госпожа Желле. Между прочим, в «Заокеанском клубе» он сидел за одним с ней столом. И то, что он тоже курит, повышает такую опасность.

Но я благодарна вам, сказала сеньора Гайлинт, за вашу помощь. Она имела в виду доктора Самира. И осторожно промокнула себе глаза шейным платком.

Я не могу скорбеть, Lastotschka. Честно говоря, не мог даже тогда, когда речь шла о мсье Байуне. Поначалу я немного ему завидовал. Что же касается последней фразы сеньоры Гайлинт, то я спрашиваю себя, как это вообще делается — что кто-то помогает другому умирать. Очевидно, доктор Самир сделал для мистера Гилберна именно это.

Через эту дверь и мы будем проходить каждое само по себе. Я постоянно слышу в себе эту фразу. И теперь вдруг оказывается, что она не верна? Это занимает меня куда больше, нежели совершенно неожиданная для меня смерть мистера Гилберна. Что я все еще продолжаю думать единственно и исключительно о себе и своем умирании. Как если бы не желал поступиться даже малейшей его частью.

Так что я все больше убеждаюсь в том, что мистер Гилберн в свои последние дни именно поэтому от меня отдалился. С сеньорой Гайлинт он мог разделить свое умирание. Ей он отдал какую-то его часть. Я же, напротив, воздвиг вокруг своего — Храм. И от высокой входной двери этого Храма ключа нет ни у кого, кроме меня. Снова и снова — только я сам.

Понимаешь, Lastivka, что я имею в виду?

Что во мне столь сияющее молчание заперто, спрятано за девятикратно надежным висячим замком. Почему, к примеру, я больше не выносил наружу маджонг, чтобы поиграть в него с кем-нибудь? Мсье Байун так делал. Он показал мне его, пригласил поиграть. Почему же и мне не пришла в голову такая мысль? Именно мистер Гилберн всегда любил игры. Он был бы идеальным партнером для маджонга. Тогда бы ему не пришлось больше довольствоваться бинго. Что для него было только паллиативом. Бинго он презирал.

Я прямо-таки прятал маджонг, как ревниво оберегаемое сокровище, от глаз других пассажиров. Стоит ли тогда удивляться, что на островах Зеленого Мыса не оказалось фей-ласточек? Не молчал ли я точно так же и о мантах — вместо того чтобы, как когда вдруг начинают выпрыгивать из воды дельфины, громкими криками позвать всех. Так обычно ведут себя люди. Чтобы потом всем вместе махать дельфинам или китам.

Не поступил ли так даже тот Человек-в-костюме? Я имею в виду — не чтобы покрасоваться. Но просто потому, что ему хотелось увлечь других. Чтобы, как я теперь думаю, рвануть их за собой. Не потому ли он прыгнул в своих боксерских шортах в бассейн? Это ведь было только мое предвзятое мнение — будто он хотел, чтобы ему стали аплодировать. Или он хотел этого лишь чуть-чуть. И надеялся, что мы все прыгнем вслед за ним, вместо того чтобы, как всегда, стоять у бортика. Где каждый из-за собственной трусости язвит самого себя. Это тоже одно из словечек моей бабушки. О том, как инфантильно мы радуемся. Как гротескно. Эти постоянные опасения, которые у нас возникают. Ради чего, Lastotschka? Для кого?

Внезапно я понял, что даже эти мои тетради есть не что иное, как банковские сейфы. Тетрадь за тетрадью — очередная ячейка-сейф среди других таких же. Там внутри заперты мы. Один ящик, рядом другой. Как урны в колумбариях: сотни, тысячи урн, одни над другими, но всегда — строгими рядами. Безблагодатно строгими рядами.

Тут-то я и подумал: благодати бы, благодати. Что же касается мистера Гилберна: кто уходит с такими словами, почувствовал я, тому в самом деле довелось к ней причаститься.

Мсье Байуна — ко мне протянутая узкая рука с мерцающими длинными ногтями. Лунные ногти, овальные опалы. Как я сидел тогда под небом, а всюду подо мной было море.

Как я к нему прислушиваюсь.

У нас опять было много дождей, опять настоящий проливень.

Раз я увидел, как на меня надвигается стена, навстречу ей из моря вздымаются гладкие песчаные поверхности. Но они на самом деле лишь плыли. Маленькие желтые Намибы, подумал я [108], — хотя тогда я еще полагал, что это лишь отражения. Но отражением была только желтизна.

Я стоял на палубе юта, у кормового леера.

Это были остатки предыдущей морской бури — растения, ею вырванные. Они всплыли наверх, вместе с водорослями. И теперь дрейфовали мимо нас.