Корабль-греза

Но она сама видела, как я счастлив. И когда она ушла, я поднял руки высоко под струю. У нее на глазах я бы так не забылся. И тогда я почувствовал, как теплая текучая жизнь сбегает от моих ладоней к подмышкам. Она сбегала вниз по груди и, сзади, по затылку, спереди по животу и сзади по спине. Это было, Lastivka, объятие, даже больше — любовные поцелуи. У меня нет другого слова для этого. Повсюду она облизывала меня. Стоило какой-то струе сделаться — от меня — влажной и удовлетворенной, как она спрыгивала в стоячую, продолжающую подниматься воду. Вода уже почти прикрывала мне бедра. Свеновы тощие, как веретёна, ноги выпрастывались наружу острыми коленками. Хотя они и были моими собственными. Мое скаредное семидесятилетнее тело должно было их насыщать. Поэтому на них вообще не осталось плоти. Но мне вполне хватало и кожи. Того, что ее так ласкают — не столько эти колени, может быть, но зато во всех других местах. Поэтому я захотел и для них сделать что-то хорошее и стал черпать воду из моего сидячего озера и опрокидывать пригоршню за пригоршней на них. Это я делал снова и снова, пока не вернулась Татьяна. Еще из моей каюты она мне что-то крикнула. Но из-за душа я не смог ничего разобрать. Что, впрочем, было совершенно неважно. Значение имели только горсть, и рука, и вода, и зачерпывание, и — с какой теплотой все это переходит одно в другое. Как вода потом снова сбегает с коленей. И еще то, что моя рука стала облаками, сидячее озеро — морем, а каждое колено — горой, орошаемой из вышней горсти. Чтобы потом все опять вернулось в море.

Но на это происходящее, которое целиком и полностью было мною, продолжал в довершение ко всему падать дождь сверху. Что я, правда, лишь чувствовал, а в деталях уже не понимал. Для происходящего это было совершенно без разницы.

Если я пишу о чем-то позже, чем это произошло, оно странным образом соединяется со всем, что было прежде, и со многим, что будет после. Это объясняется, думаю я, морской природой времени. Оно ведь тоже знает отливы и штормовые приливы, глуби, мелководья, течения. Так что мы отнюдь не только в воде можем наскочить на мель и перевернуться, а если совсем не повезет, то и затонуть. Но кое-кто в самом деле уже утонул во времени. Несмотря на то, что когда-то был хорошим пловцом. Как, к примеру, доктор Гилберн. Это он сам нам рассказывал, вспоминая прежние годы. Он — юношей — даже участвовал в молодежном олимпийском движении.

Между прочим, я только сейчас начинаю понимать взаимосвязи.

Очевидно, доктор Гилберн был нашим судовым врачом — я хочу сказать, до доктора Самира. Тому только пришлось сменить его раньше, чем планировалось. Сначала новому доктору предстояло привыкнуть к распорядку на борту корабля. Так что это счастье — что он попал на корабль прежде, чем доктор Гилберн умер. Конечно, как ни посмотреть — счастье. Притом что это огромное несчастье — когда прежде пациентов умирает их врач. Так что случившееся на нашем корабле действительно уместно назвать «счастьем в несчастье».

Далее, разъяснилось теперь и то, где, собственно, находился судовой врач, которого я, как мне казалось, прежде никогда не видел. Он попросту почти постоянно сидел вместе с нами. Я просто не знал, что он — это и есть он. Потому что у нас не принято и даже как бы запрещено, чтобы кто-то из судового персонала приватничал с пассажирами. Приватничал, где я подцепил это слово? Кроме того, теперь ясно, почему доктор Гилберн так внимательно смотрел на меня, когда я, напротив Святой Елены, стоял возле леерного ограждения.

Предписаний он так или иначе никогда не придерживался. Именно это и подразумевало его выражение «интерпретировать в расширительном смысле». Доктор Самир тоже охотно сидит вместе с нами. Он, так сказать, унаследовал это от доктора Гилберна. Хотя он не курит.

Я уже не помню точно, когда он заговорил о сообществе умирающих. Он даже назвал это путевым сообществом умирающих. Тогда-то я и заметил, что он думает о времени почти так же, как я. Что мы движемся сквозь него насквозь, тогда как само оно стоит совершенно неподвижно. И какая же это чепуха, когда мы говорим, что оно проходит. Это такая же глупость, как и то, что оно будто бы позволяет себя проводить. На самом деле оно всегда вокруг нас. В сущности, сказал доктор Самир, оно само — как смерть. На что я, решись я заговорить, возразил бы, что это не совсем верно. Что его фразу следовало бы сократить за счет словечка «как».

Впрочем, у других возникли трудности уже с высказыванием доктора Самира как оно есть. Они и дали это ему понять со всей определенностью. Так что с моей стороны было бы нетактично корректировать его мысль.