Корабль и другие истории

Природа связи — волновая;
Морским путем и я бегу.
Селиться тяга вековая
На берегу…
Из этих вод взошла на сушу
Живая трепетная тварь.
Река мою волнует душу,
Зовет, как встарь!
Вода, струящаяся мерно
У ног Ивана Крузенштерна,
Который бронзов и суров;
Здесь баржи нефтеналивные
Стоят — и корабли иные,
И мореплаватель в дорогу
Всегда готов!
К мостам, сводящимся успешно,
К словам, звучащим безутешно,
К монеткам, брошенным небрежно,
Я обращаю взор;
С несостоявшихся свиданий
На эти берега нас тянет,
Ведь мы с тобой — островитяне
С архейских пор!
Там и прощаться нам пристало
У водопада, у канала,
У Ойкумены на краю,
У обмелевшего залива,
У закипевшего бурливо
Ручья, полощущего иву,
И у фонтана, где стою.
Нева, одна из вен планеты,
И становая вена Леты —
Прибоя метр;
Возможность в плаванье пуститься,
Способность с легкостью проститься:
Попутный ветр!..
Люблю плавсредства без разбору,
Весло, кормило, руль и киль,
Буксир с чихающим мотором,
Трехмачтовую шхуну в штиль,
Все бригантины, баркентины,
Байдарку, крейсер и линкор,
Всех существующих флотилий
След на воде с архейских пор,
Люблю огни твои ночные,
Трехпалубный людской ковчег,
И пены кипень, и шальные
Моторки долгих русских рек;
Все корабельное устройство
И горизонт с водою сплошь,
И мореходное геройство,
В котором смысла ни на грош;
Несуществующие снасти,
Валы вне тверди или рвы,
Когда захлестывает счастье,
Как воды, с ног до головы!
И — только б плыть!
                           Островитянка,
Богиня миль и якорей,
Аборигенка, таитянка
Из колыбели всех морей…
Как мы шарахались когда-то
Изведав горечи всерьез
От губ ее солоноватых
Или солено-горьких слез!
Она влекла нас в эти дали,
Неведомые нам вполне,
И мы, признаться, припадали
К неутоляющей волне…
И все-то наши стогны, домы,
Обвод дворовый и дверной
Вдруг представлялись нам паромом
Над океанской глубиной.
Двор пребывал вполне на суше,
Вдали от порта и реки,
И у забот его насущных
Свои имелись маяки,
Свои подводные теченья,
А также створ и волнолом…
Но плыли — все, без исключенья,
И каждый бредил кораблем.

Прекрасная Дворничиха

приспустив ресницы
и опустив долу зеленые очи свои
следила за взмахами метлы,
которой орудовала как некий гребец,
точнее, как очаровательная загребная
утлой неземной пироги.
Маленький белый кораблик
в консервной банке
с небесноголубой водою
таял с каждым днем.
Она тосковала.
Она не замечала
                       даже Вальку-маляра.
К ночи
          начинала она
                         заглядываться
                                         на звезды.
Пятиклассник из второго подъезда,
которому под большим секретом
показала она тающий парусник
в бывшем вместилище килек
(возможно, то были шпроты, сайра
или капуста морская…),
сказал ей, что на Васильевском острове
стоит на якоре
                      точно такой же,
и его хотят разобрать на дрова.
— А разве теперь печки топят? —
                      спросила Прекрасная Дворничиха. —
Теперь везде центральное отопление.
Кому он мешает?
Стоял бы да стоял.
Я бы съездила посмотрела…
Вездесущие Кудашечка и Тудашечка,
как раз в эту минуту
проходившие
куда-то туда
(одна с авоськой, другая с небоськой),
заметили,
что их знакомые из женского комитета,
                                                 Топси
                                                 и Типси,
Сказали, что все будет тип-топ,
потому что корабль продадут за границу,
не то финнам,
не то венграм,
и у этих угро-финнов
парусник будет заместо музея.
— Дело, — сказала Кудашечка.
— Решенное, — сказала Тудашечка.
— Что бы его здесь музеем-то сделать, —
не унималась Прекрасная Дворничиха.
— У нас своих музеев полно, — сказала Тудашечка.
— У нас весь город — музей, — сказала Кудашечка.
— Не то что у них, — сказали они вместе.
Прекрасная Дворничиха вздохнула.
Продолжая манипулировать весельной метлой
она медленно, как индианка,
поплыла с первого двора на второй.

К концу дня

детсадовские дети
стали плакать навзрыд.
Одни требовали маму.
Другие папу.
Третьи — некие несуществующие игрушки.
Четвертые плакали подравшись.
Пятые капризничали.
Их любимица Владычица Мышей промокла насквозь.
Платье ее просолилось от рева окружающих,
словно она упала за борт
в самой соленой акватории мира.
— Мария Васильевна, — канючили, — а у меня нет платка…
— Мария Васильевна, — всхлипывали, — я хочу домой…
— Мария Васильевна, — ныли, — а Петров сломал лодочку.
— Петров, — сказала Владычица Мышей, — подойди сюда. —
Петров воет в голос.
Он безутешен.
Он громок, как иерихонская труба.
Нос распух.
Носом Петров оглушительно хлюпает.
— Что с тобой, Петров? — говорит Владычица Мышей.
Он протягивает ей обломки лодочки
и выговаривает
в паузах
между всхлипываниями:
— Корабль! — Корабль! — Корабль!

Ручеек слез вытекает на лестницу.

Ручеек стекает вниз по ступенькам.
Достигает двора.
И распространяется по оному.
Мардарий с Босым
гадливо тряся лапами и принюхиваясь
перепрыгивают через ручеек.
— Котята несносные, — говорит Мардарий.
— Песок, что ли, им не ставят? — спрашивает Босый.

Быстро темнеет.

Темнота падает как занавес.
В окнах вспыхивают телеэкраны,
                               абажуры,
                               бра,
                               лампочки, люстры;
                               подсвечиваются занавески.
Во втором дворе начинает светиться
круглое лицо уличного прожектора,
лучи которого освещают растущие во дворе деревья,
                               круглые качели,
                               обычные качели
                               и качели в виде козлотуров.
Высвечивается вывеска народной дружины.
Из дверей детсада
по одному
выводят и уводят детей
с остаточными явлениями плача.
Шут и Облом
только что починили кран в своей квартире
и сломали выключатель.
Изщейка хозяйничает в борще.
Шут накануне смастерил для нее
две бирки на кастрюли.
На одной написано: «Боржч».
На другой: «Счи».

Вечер летит как на крыльях,

буксируя за собой ночь.
Владычица Мышей, завернувшись в золотые волосы,
сидит перед зеркалом
и смотрит себе в лицо.
Глаза ее обведены тенями.
Левый глаз синий.
Правый голубой.
Щеки у Владычицы Мышей белые.
Брови нахмурены.
По подолу забирается мышка Маша.
— Что, Маша? — спрашивает Владычица Мышей.
— Я все узнала, — произносит Маша фальцетом. —
Его не разберут на дрова. —
Владычица Мышей устало слушает.
— И не продадут финнам, — говорит Маша альтом. —
Владычица Мышей уныло кивает.
— Его поставят на якорь как пристань, — пищит Маша, —
И сделают из него кабак.
— Да, Маша, — говорит Владычица Мышей, — я уже знаю.
Облом и Шут валятся с вешалки,
Потому что входит Хозяин,
Швыряет портфель на пол
И оглушительно хлопает дверью.
На кухне Изщейка с грохотом вываливается из борща,
                                                                роняя крышку.
Хозяин идет в комнату.
Он забыл включить свет
И снять плащ.
Он сидит и курит.
— Да, — говорит Хозяин вслух. — Был я капитан.
А теперь я отставной директор ресторана.
Мечта официантки.
Привидение из сферы обслуживания.
— Что такое «сфера обслуживания»? — спрашивает Шут.
— Круглосуточная служба, где кого-то обжуливают, —
                                                                отвечает Облом.
— Мальчики, — говорит Изщейка, — это где едят, пьют и чинят.
— Шут гороховый, — говорит Хозяин.
— Я не гороховый, — говорит Шут.
— Я не тебе, — отвечает Хозяин.
— Ты мне? — спрашивает Облом.
— Заберите свою красотку и уходите, — говорит Хозяин. —
Оставьте меня в покое.
— Куда уходить-то? — спрашивает Шут.
— В баню, — отвечает Хозяин.
Троица покорно уходит в ванну.
— Почему в ванну? — спрашивает Изщейка.
— Молчи, — говорит Облом.
— Заткнись, — говорит Шут.

Поэт в другом окне ведет себя в рифму,

как ему и положено.
Он курит не зажигая света и глядя в окно.
Возможно, ему передаются чувства Хозяина.
Такое с Поэтом стучалось не раз.
Это у него профзаболевание.
Порой он чувствует себя радаром.
Или локатором.
Или приемником.
Поэту, прямо скажем, неважно.
Поэму он дописать не может.
Он вспоминает юность.
Все лучшее в ней вспоминает с горечью.
И все худшее — с горечью еще большей.
Он думает о корабле.
Ему жаль парусника.
«Какая у корабля пошлая судьба», — думает Поэт.
Коты у трубы умываются.
— Когда корабль в рейсе, мышей на нем нет, — говорит Босый.
— А как же крысы, бегущие с тонущего корабля? —
                                                              спрашивает Мардарий.
— Раньше не было — теперь разведутся, —
                                                         резонно замечает Мурзик.