Корабль и другие истории

Ночь продолжается и падает туман.
Все корабли трезвым-трезвы, а этот пьян.
К утру нас что-нибудь да ждет, не зюйд, так норд.
Все корабли живей живых, а этот мертв.
Ему мерещится сквозь городской апрель:
пространство сверстано в безвременную мель.
И время вынуто из трюмов и кают:
то били склянки, а теперь бутылки бьют.
То он забудется, заважничав с тоски,
поскольку кончен от доски и до доски:
то вспоминается ему простор былой
с вонзенной в странствия магнитною иглой…
Последнего пути
                      остов,
зеленоголубой
                      остров…
Даль средиземноморского грима…
Скромнейшая экзотика Крыма…
Какие-то стайки,
то ли дельфины,
то ли морские коньки —
пустяки…
Какие-то чайки.
Медузы.
Доки и шлюзы.
Поющая на ветру одиссеева шельма.
Бесшумные голубые огни святого Эльма.
Принадлежащие ему искони
от горизонта до горизонта дни.
Раскинутое от сих до сих над водой окрест
небо, в котором искрится Южный Крест.
Соль и йод.
Штиль и шторм.
Разнофрахтовый порт.
Лево на борт.
Право на борт.
И вот остается у берега — достигнутого предела —
выпотрошенное
                    парусниково
                                     тело.
Последний рейс на месте — без руля и ветрил.
Бывшая белая птица, лишенная белых крыл.
А что это там взлетает,
                               поднимается ввысь не спеша, —
Неужели корабельная душа?!
Нет, ты только вглядись, мой свет!
Откуда бы у судна взяться душе?
Говорят,
что и у нас ее нет…
Но ветер Австр проникает в наши края,
нарастает его дыхание дальнее;
и прозрачное нечто
набирает высоту, паря,
тело астральное…
Воображаемый образ,
направляющийся в надсознания область,
горделивый и легкий,
храбрый и беспечный,
своевольный и послушный.
Над дворами и садами,
над садовыми прудами,
над тротуаром, где снежная последняя гора,
с которого Прекрасная Дворничиха скалывает лед
под неусыпным оком Вальки-маляра,
под ночными облаками,
под дневными облаками
и под всеми парусами
призрак прошлого плывет.
Кто-то его видит,
кто-то нет.
Одни не замечают.
Другие не хотят замечать.
Коты Мардарий, Босый и Мурзик
одновременно,
как по команде,
поворачивают за ним головы.
— Опять, — говорит Мардарий.
— Летит, — говорит Босый.
— Белый, как мышь, — говорит Мурзик.
Мышка Маша несется со всех ног
                                       к Владычице Мышей.
— Опять, — кричит она — летит!
Белый, как я! —
Владычица Мышей расчесывает свои осенние волосы
и улыбается.
На гребенке ее возникают
потрескивающие
бенгальские
искры.
Домовые будят Хозяина
и влекут его к окну.
— Наваждение, — говорит Облом.
— Голограмма, — говорит Шут.
— Летучий Зеландец, — говорит Изщейка.
Поэт пишет поэму о корабле.
На небо он не смотрит.
Ему некогда.
В огромной полированной кровати
под грандиозным атласным одеялом на вате
цвета морской волны
на двух подушках:
                        пуховой в горошек
                        и перьевой в цветочек,
над среднеазиатским ковром,
фаянсовым ночным горшком
и пластмассовой лодочкой
спит
Петров.
Петрову снится сон.
Будто бы над ним небо,
небо голубое.
Голубая полусфера.
Якобы под ним море.
Море плоское и зеленое,
снабженное отмелями и островами.
Отмели желтые.
Острова разноцветные.
По морю
под Петровым
движется парусник,
белоснежный и быстрый,
как кипень и как стрела.
А Петров летит, раскинув руки, —
он всегда так летает во сне.
За кормой на море остается дорожка: след.
Петрову весело.
Он смеется.
Ему сверху видно все.
Например, ему видно,
что на палубе корабля лежат:
розовая раковина,
золотая подзорная труба,
черная капитанская фуражка
и три апельсина.
А за кораблем по волнам
бегут, взявшись за руки
три маленьких девочки:
                           Марина,
                           Пелагея
                           и Маргарита.