Корабль отплывает в полночь

– Не знаю. Фигуры противника двигаются сами. Я делаю ход, а потом, прождав чуть ли не целую вечность, уже совершенно на взводе, как в шахматах, замечаю, как одна из противостоящих фигур принимается легонько трястись, а потом вихляться взад-вперед. Постепенно размах увеличивается, пока фигура не потеряет равновесие и не начнет враскачку и вперевалку двигаться по доске, словно стакан в корабельной каюте во время шторма. Потом, так же постепенно, как и в начале, успокаивается и замирает. Не знаю почему, но это всегда наводит на мысль о некоем огромном, невидимом, дряхлом создании – хитром, эгоистичном, жестоком. Вы видели того трясущегося старика в пассаже? Который дрожащей рукой тащит фигуру по доске, не отрывая от поверхности? Это немного похоже.

Я кивнул. Сравнение оказалось довольно удачным, и я очень живо все представил. Я впервые подумал, насколько неприятной штукой должен быть подобный сон.

– И все это продолжается ночь за ночью? – спросил я.

– Ночь за ночью! – подтвердил он с внезапной горячностью. – И всегда одна и та же игра. Все это тянется уже больше месяца, а мои фигуры еще только-только вошли в первое соприкосновение с противником. Сны истощают мою мыслительную энергию. Я очень хочу, чтобы это когда-нибудь закончилось. Дошел уже до того, что боюсь ложиться спать. – Он примолк и отвернулся. – Это может показаться странным, – мягко проговорил он через мгновение с виноватой улыбкой, – чтобы какому-то там сну придавалось такое значение. Но если у вас бывают плохие сны, вы знаете, как они способны омрачить любые мысли на весь следующий день. И я даже не буду в полной мере расписывать, что за чувства овладевают мной, пока снится этот сон, пока мой мозг трудится над игрой и разрабатывает комбинацию за комбинацией, взвешивая тысячи запутанных вариантов. Да, среди этих чувств есть отвращение, есть и страх. Я уже это говорил. Но самое сильное, господствующее над всеми остальными – это чувство ответственности. Мне никак нельзя проиграть. От этого зависит не только мое личное благополучие. Заключены еще какие-то ужасные пари, хоть я и весьма смутно представляю, какие именно.

Случалось ли вам в детстве, с присущей ребенку нехваткой взвешенности в оценках, вдруг страшно из-за чего-то беспокоиться? Посещало ли вас ощущение, будто все, буквально все зависит от того, как вы исполните некое совершенно тривиальное действие, какую-то абсолютно пустяковую обязанность? Так вот, во сне я сознаю, что на кон поставлена ни больше ни меньше как судьба всего человеческого рода. Единственный неверный ход – и Вселенная будет ввергнута в бесконечную ночь. Иногда во сне я просто-таки в этом уверен.

Последние слова он проговорил совсем тихо и уставился на фигуры. Я отпустил несколько ничего не значащих реплик и принялся пересказывать кошмар с полетами по воздуху, который мне недавно приснился, – что, судя по всему, не вызывало у Морленда особого интереса. На прощание я дал какой-то довольно неопределенный совет относительно перемены его ежевечерних привычек, который тоже вроде не произвел впечатления, хотя и был воспринят весьма любезно. Когда я уже направился к себе в комнату, он вдруг заметил:

– Правда, смешно подумать, что сейчас я опять начну играть, едва коснусь головой подушки? – И, ухмыльнувшись, беззаботно прибавил: – Наверное, все это закончится раньше, чем я думаю. Недавно появилось предчувствие, что противник вот-вот предпримет внезапное наступление, хоть и старательно изображает, будто ушел в глухую оборону.

Он опять ухмыльнулся и закрыл дверь.

Ожидая сна и глядя в клубящуюся волнистую тьму, которая была больше в самих глазах, чем перед ними, я размышлял, не нуждается ли Морленд в психиатрическом лечении в еще большей степени, чем большинство шахматистов. Человек без семьи, друзей или должного занятия наверняка должен быть предрасположен к умственным расстройствам. Но он вовсе не производил впечатления психически больного. Наверное, сон просто служил некой компенсацией за невозможность даже в шахматах в полной мере проявить то, на что способен его неординарный разум. И конечно, грандиозность видения, с его неземным фоном и причастностью к наивысшему интеллектуальному искусству, целиком и полностью удовлетворяла такому назначению.

В голове у меня крутились строчки рубаи Хайяма, где вселенная очень похожа на шахматы: «Мир я сравнил бы с шахматной доской: то день, то ночь. А пешки – мы с тобой. Подвигают, притиснут – и побили; и в темный ящик сунут на покой»[8].